Мазепа, пожалуй, первый из

                                                                           пушкинских характеров, выдер-

­                                                                        жанный с начала до конца как

                                                                     резко отрицательный, заслу-

                                                                                жи­вающий самого сурового приго-

­                                                                            вора, в нем нет ни одной светлой

                                                                       противоречащей его злым по-

­                                                мыслам черты.

                                                                                      Б.Мейлах

      Поэму принято рассматривать как эпическое про­изведение, а в таком качестве она представляется низкохудожественной агиткой, в сюжете которой Пуш­кин возвеличивает Петра и клеймит отступника Ма­зепу. Такое общепринятое восприятие равносильно признанию отсутствия у Пушкина элементарных по­нятий о структуре подлинно художественного образа. Если не принять это соображение в качестве побуж­дающего мотива для осуществления анализа структу­ры, то остается одно — обойти этот острый и неприят­ный момент путем использования эвфемизмов, «реа­билитирующих» Пушкина как художника слова. Что и делается до настоящего времени.


























 





























     «Мазепа, пожалуй, первый из пушкинских харак­теров, выдержанный с начала до конца как резко от­рицательный, заслуживающий самого сурового при­говора, в нем нет ни одной светлой противоречащей его злым помыслам черты». Такая оценка превраща­ется в приговор Пушкину как художнику слова, и в данном случае его вынес известный пушкинист Б. С. Мейлах. Ни для кого не секрет, что создание разных художественных образов — или резко отрицатель­ных, или сугубо положительных — свидетельство не в пользу творческих способностей автора. И если мы ве­рим в талант Пушкина, то должны безоговорочно признать, что сотворить художественный образ с такой характеристикой он просто не мог. И из этого ис­ходить при оценке содержания «Полтавы».

     В «Полтаве» присутствуют лирические мотивы, имеет место вторжение в повествование авторских ре­марок, которыми насыщено посвящение поэмы и эпи­лог.

     Читаем внимательно текст. Да, действительно, Ма­зепа  демонстративно  прорисован  сугубо  черными красками — не только как морально нечистоплотный человек в бытовом плане, но и как изменник России. На его фоне Кочубей выглядит невинно пострадав­шим ангелом — да, он предал Мазепу и идею нацио­нальной независимости, но ведь сделал это из благо­родного чувства мести своему куму и сподвижнику за то, что тот отнял у него дочь. Рассказчик получился у Пушкина довольно умелым мастером, и ему удалось чисто композиционными методами притупить внима­ние читателя — тот уже не обращает внимания на яв­ные противоречия в сугубо «положительном» образе Кочубей, который, будучи противопоставлен образу Мазепы, явно же должен подчеркивать низменность его натуры. Противоречия проявляются в том, что та­кое противопоставление выглядит натянутым, не вос­принимается как художественное. Причем это — не те диалектические противоречия, из которых скла­дывается всякий подлинно художественный образ, а элементарные композиционные нестыковки, уши ко­торых выглядывают из-под внешне безупречно веду­щегося сказа. Как рассказчик ни пытается скрыть от читателя истину, она, разрушая логику повествова­ния, все же дает о себе знать.

     Наличие таких художественных «нестыковок» в произведении большого художника всегда свидетель­ствует о присутствии рассказчика-персонажа. И дейст­вительно, образ Кочубея проигрывает по сравнению с образом Мазепы. Внешне поступки обоих диктуются якобы чувством мести, но уже здесь противопоставле­ния не получается. По крайней мере в его деклариро­ванной форме. Ведь Кочубей мстит по сугубо личным, бытовым мотивам, под влиянием своей жены, у кото­рой находится под каблуком, и даже в мести своей про­являет неподобающие мужчине непоследовательность и малодушие: в конечном счете он полностью отрекает­ся от своих в общем-то правдивых показаний в отноше­нии Мазепы, а это — немаловажная деталь характери­стики его образа. Что же касается мотивов поступка Мазепы, то сугубо личными их вряд ли можно назвать. С его стороны имеет место не просто месть Петру за личное оскорбление; это оскорбление символизирует то, о чем Пушкин прямо сказать не мог, а его рассказ­чик не захотел: отношение Петра к порабощенной Ук­раине. Натура Мазепы оказывается более цельной и сильной: он не отрекается от своих планов даже ради своей поздней романтической любви к Марии, то есть ради личного, и эта борьба мотивов достаточно отраже­на в тексте, а уж глубина чувства Мазепы сомнений не вызывает. Разве казнь Кочубея диктуется личными мотивами Мазепы? Повествование даже в том виде, как его ведет рассказчик, не оставляет сомнений в том, что ради Марии Мазепа простил бы измену, если бы она действительно носила личный характер. Но Кочу­бей изменил не Мазепе, а общему делу, за которое они вместе боролись.

     И вот здесь возможная неоднозначность толкова­ния этого момента устраняется Пушкиным в «его соб­ственной», третьей фабуле поэмы. Это — авторские «Примечания». Смотрим 12-е — сухая справка: «20 000 казаков было послано в Лифляндию». Кем посла­но и зачем, Пушкин не пишет. Явно же не для защиты интересов Украины. Это то, что в рамках современной терминологии называют «пушечным мясом». То есть эта ремарка вкупе с текстом «вставной новеллы», каковой является повествование рассказчика, воссозда­ет мощный этический контекст, объясняющий моти­вы поступка Мазепы. И побуждающий читателя пере­оценить с противоположным знаком все, о чем повествует рассказчик. Не дает ли Пушкин этой ре­маркой понять, что исход Полтавской битвы был бы не так очевиден, окажись эти 20 тысяч казаков на род­ной земле?..

     «Кочубей в своем доносе также упоминает о пат­риотической думе, будто бы сочиненной Мазепою». Вот оно в чем дело: у Кочубея — «донос», у Мазепы — «патриотическая дума». Внешне сухой текст приме­чания содержит оценку — то есть в данном случае имеет место вмешательство в текст рассказчика. А на­личие рассказчика свидетельствует о том, что текст этот — не служебный, а художественный; следова­тельно, примечания входят в корпус произведения.

     В «Полтаве» присутствует еще одна пара сюжетов, которые образуются с учетом полемической направ­ленности самого произведения и личности того кон­кретного современника Пушкина, с которым он ведет полемику. За счет этих сюжетов художественная ем­кость системы еще более расширяется.

     «Художественные достоинства» этой поэмы нахо­дят в возвеличении Пушкиным образа Петра то есть, в прямой дидактике, которая, если по большому счету, должна расцениваться не иначе как позор для худож­ника слова. Выход из положения находят в привлече­нии параллели — «Медного всадника», содержание которого должно подтверждать пафос «Полтавы». Но при этом из поля зрения комментаторов как-то ус­кользает то обстоятельство, что, по замыслу Пушки­на, Петр изображен там как «идол», то есть истукан, причем, неизменно «медный», в то время как конь под ним, которого он, как и Россию,  «поднял на дыбы», описывается как отлитый из благородного ме­талла — бронзы.

     Не надо забывать, что в сюжете появляется еще один образ — сатирика, выступающего против рабо­лепного служения сильным мира сего. Этот образ по­эта противопоставляется созданному им образу рас­сказчика «Полтавы» — придворного литератора; именно этот образ, а не Мазепы, Кочубея или Петра является главным в произведении; с ним ведет поле­мику Пушкин, и ради этого сатирического образа, ради полемического пафоса и была создана «Полтава» вместе с ее «внетекстовыми структурами».