Драматическая тетралогия «Маленькие трагедии» была написана А. С. Пушкиным за две недели болдинской осени 1830 года, связанной с необычайным творческим взлетом поэта. «Какая глубина! Какая смелость и какая стройность!» — эти слова удивительно точно подходят для оценки трагедий, в которых смысловое богатство сочетается с самобытностью выражения мысли и совершенством формы. Четыре пьесы, отличающиеся представленными в них коллизиями, историческими ситуациями и героями, воспринимаются как части одной симфонии, пронизанной сквозными общечеловеческими темами, одна из которых, тема смерти, звучит особенно четко и настойчиво.

Первая вариация этой темы, возникая в сцене, открывающей трагедию «Скупой рыцарь», когда вскользь упоминается о графе Делорже, который «сутки замертво лежал — и вряд ли оправился», звучит легко и шутливо. Для Альбера смерть на турнире страшна менее, чем потеря венецианского нагрудника, а пробитая голова предпочтительнее пробитого шлема. Такая жизнь не противостоит жизни, не нарушает ее течения, так же как мертвый Дон Карлос не мешает проявлению бьющей через край жизни Дон Гуана, а прах Джаксона не останавливает «общего хохота» веселого пирования. Гудение доспехов, звон мечей и шпаг, звон рюмок и бокалов составляют музыкальный ряд легкомысленно-насмешливого отношения к смерти, отзвук которого слышен в словах финальной песни председателя: «Утопим весело умы...»

Появление Жида меняет ритм действия и вносит новые краски в развитие темы смерти. Напоминая о бренности земного, Соломон как будто нарисовал фрагмент распространенного в средневековой живописи сюжета «Пляски Смерти»: «Цвел юноша вечор, а нынче умер, и вот его четыре старика несут на сгорбленных плечах в могилу». Эта вариация продолжена в словах Дон Карлоса о быстротечности жизни и неотвратимости конца, обращенных к Лауре: «...ты молода... и будешь молода еще лет пять иль шесть». А в написанном им портрете проступают черты самой старухи Смерти с впалыми черными веками, седыми космами. И все это рисунки черной тушью. Цвет траура определяет колорит трагедии.

С приходом ростовщика в тетралогии появляется тема яда. Но если предложение «проклятого жида» с возмущением отвергнуто Альбером, то герой следующей пьесы расчетливо пускает в дело яд, словно следуя советам Соломона. Жид назван в трагедии змеем. Сальери сам сравнивает себя со «змеей, людьми растоптанною...». В первом случае — это змей-искуситель. Но змея — еще и символ мудрости: «...жало мудрыя змеи...» Мудрствующий Сальери выстраивает целую философскую систему, оправдывающую его злодейство. Считая себя избранным восстановить нарушенную «правду», он думает, что служит искусству, то есть жизни. Но Сальери не любит жизнь и противостоит всему живому: «Звуки умертвив, музыку я разъял, как труп». Его мучает «жажда смерти». Жизнь текуча, изменчива. Сальери со своим «усильным, напряженным постоянством» превратился в слугу Смерти.

Столкновение живого и застывшего продолжается в трагедии «Каменный гость», действие которой разворачивается в бледном свете луны, ассоциирующейся со смертью, на фоне гробниц и мраморных статуй. Командор — вестник загробного мира. Смерть превратила его в величественного исполина. Его каменный образ противопоставлен живому Дон Альвару, который «мал был и тщедушен», «как на булавке стрекоза». Суровый дух командора стоит на страже долга, верности, нравственности. Дон Гуан — воплощение неограниченной внутренней свободы, «вечные проказы» уводят его за грань совести и морали. Монах, Лепорелло, Дон Карлос — все называют Гуана бессовестным и безбожным. Риск, стремление перейти границу дозволенного, быть «бездны мрачной на краю» влекут Дон Гуана к пожатью «каменной десницы» командора. Идет постоянная игра со смертью. «Чего вы требуете?» - спрашивает Дон Гуана Дона Анна. Он отвечает: «Смерти», — и дальше добавляет: «Вели — умру». В игре со смертью для Гуана скрыта такая же «странная приятность», как в «помертвевших губах» Инезы. Он сам подает! руку Смерти.

Пушкин писал: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Нарушение гармоничного единства между ними ведет к гибели. Дон Гуан полностью отвергает покой. На слова Лепорелло: «Сидели б вы себе спокойно там», — он отвечает: «Слуга покорный!» Дон Гуан — воплощение чрезмерности воли. Нарушение равновесия в другую сторону ведет к омертвлению. «Покойник» — производное от слова «покой».


 






Таким посланцем мира мертвых в могильном сумраке подземелья является барон, освещенный холодным блеском золотых монет. «Я выше всех желаний; я спокоен», — говорит «скупой рыцарь», и это спокойствие превращает его в некоего демона, инфернальное существо, каким представал «каменный гость» Дон Гуана. Командор, пришедший «стать на страже» у дверей Доны Анны, исполнил то, о чем мечтал Барон: «О, если б из могилы прийти я мог, сторожевою тенью сидеть на сундуке и от живых сокровища свои хранить...»

Рефреном через все «Маленькие трагедии» проходит эта таинственная тень, «виденье гробовое, внезапный мрак», как призыв: «Memento more». Дыханьем смерти веет от черного человека, заказавшего Моцарту Requiem. Черный, белоглазый демон провозит тележку с мертвыми, лепечущими «ужасную, неведомую речь», по улице, охваченной «безбожным пиром».

Тема пира, как и тема смерти, пронизывает «Маленькие трагедии». В трех первых пьесах следствием пира становилась смерть героя. Сердце царствующего на пиру перед сундуками барона разрывает «когтистый зверь» совести, слившийся в сознании барона с образом его сына, изверга с когтями тигренка. Пир, несущий смерть, продолжается в трактире «Золотого льва». В этом названии виден отсвет «блещущих груд» тайного подвала барона. Ужин у Лауры, не случайно названной «милым демоном», кончается смертью Дона Карлоса. Пиршество общения с Доной Анной завершается гибелью Дон Гуана.

Пир последней трагедии сам становится следствием смерти. Он развернут в ее владениях, «средь ужаса плачевных похорон». «Безмолвным убежищем от смерти» в царстве чумы стала улица. Здесь спасаются от «мертвой пустоты» домов, и сюда вырывается действие из ограниченности башен, дворцов, подвалов и комнат. Но шум пира не заглушает голоса смерти. Председатель настойчиво напоминает о ней присутствующим. Он предлагает выпить в честь Джаксона в молчании, просит Мери спеть «уныло и протяжно», первый слышит стук колес «черной телеги». От имени умерших говорит с пирующими священник, пугая кромешной тьмой ада и призывая к спасению души. Вальсингам не ищет ни забвения, ни спасения. Он не боится смерти; поэтому выступает с ней на равных. Председатель возвышается над «испуганным стадом» могил дерзким и гордым противником грозной царицы чумы. Его душу не томят жестокие страсти, поэтому в ней нет страха. Боязливым стенаньям противопоставлен гимн-апофеоз тетралогии, в котором звучит мысль о бессмертии. И Вальсингам не погибает.

Непримиримый конфликт каждой пьесы приводил к смерти героя, но этим не разрешался, оставляя ощущение бессилия перед лицом «ужасного века». Священник, благословляя Вальсингама в финале «Маленьких трагедий», дает пример примирения, но в глубокой задумчивости председателя продолжает звучать тема смерти.