Сохранилась характеристика Пушкина-лицеиста, составленная одним из воспитателей в докладе директору лицея: «Пушкин (Александр), 13 лет. Имеет более блистательные, нежели основательные дарования, более пылкой и тонкой, нежели глубокой ум. Прилежание его к учению посредственно, ибо трудолюбие еще не сделалось его добродетелью. Читав множество французских. книг, но без выбора, приличного его возрасту, наполнил он память свою многими удачными местами известных авторов; довольно начитан и в русской словесности, знает много басен и стишков. Знания его вообще поверхностны, хотя начинает несколько привыкать к основательному размышлению. Самолюбие вместе с честолюбием, делающее его иногда застенчивым, чувствительность с сердцем, жаркие порывы вспыльчивости, легкомысленность и особенная словоохотливость с остроумием ему свойственны.

Между тем приметно в нем и добродушие, познавая свои слабости, он охотно принимает советы с некоторым успехом. Его словоохотливость и остроумие восприняли новый и лучший вид с счастливой переменою образа его мыслей, но в характере его вообще мало постоянства и твердости». В этой характеристике верное перемешивается с недоброжелательством I; свободомыслящему и гордому Пушкину со стороны инспектора, которого лицеисты презирали.

Познания в области философии, истории, литературы дополнялись самостоятельным чтением. Пушкин превосходил своих товарищей начитанностью и образованностью; «Все мы видели, что Пушкин нас опередил, многое прочел, о чем мы и не слыхали, все, что читал, помнил», — рассказывает Пущин. Но достоинство его состояло в том, что «он отнюдь не думал высказываться и важничать... Все научное он считал ни во что и как будто желал только доказать, что мастер бегать, прыгать через стулья, бросать мячик и пр.». Стихи черновика восьмой главы «Евгения Онегина» рассказывают о лицеисте-Пушкине, не чуждом мальчишеских проказ:

В те дни, когда в садах лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Елисея,
А Цицерона проклинал,
В те дни, как я поэме редкой
Не предпочел бы мячик меткий,
У Считал схоластику за вздор
И прыгал в сад через забор...

Были и серьезные шалости. Однажды, вспоминает Пущин, «мы, то есть я, Малиновский и Пушкин, затеяли выпить гогель-могелю. Я достал бутылку рому, добыли яиц, натолкли сахару, и началась работа у кипящего самовара. Разумеется, кроме нас, были и другие участники в этой вечерней пирушке, но они остались за кулисами но делу, а в сущности один из них, именно Тырков, в котором чересчур подействовал ром, был причиной, по которой дежурный гувернер заметил какое-то необыкновенное оживление, шумливость, беготню. Сказал инспектору. Тот после ужина всмотрелся в молодую свою команду и увидел что-то взвинченное. Тут же начались спросы, розыски. Мы трое явились и объявили, что это наше дело и что мы одни виноваты.

Исправлявший тогда должность директора профессор Гауеншильд донес министру. Разумовский приехал из Петербурга, вызвал нас из класса и сделал нам формальный строгий выговор»

Юноша Пушкин не переносил ни малейших посягательств на его личное достоинство со стороны воспитателей полицейского типа, а такие в лицее были. В Пушкине рано возникло чувство чести, стремление к самостоятельности и независимости, что проявилось в его поведении и в отношениях с окружающими. Когда инспектор «по нравственной части», Пилецкий, стал допускать неуважение к лицеистам (обыскивал их столы и пр.), Пушкин стал во главе движения против Пилецкого и лицеисты добились его ухода из лицея.



 






Как и у Байрона, рано возникло в сердце Пушкина «чувство нежное». В своей автобиографии он записывает: «ранняя любовь». Ее пробудила в восьмилетнем мальчике юная Сушкова, о которой Пушкин вспоминал в лицее как о «друге сердца». В конце 1816 г. Пушкин пережил более страстное сердечное увлечение — сестрой лицейского товарища Бакунина, навещавшей брата.

Пушкин поражал товарищей остротой ума и особенно поэтическим талантом. «При самом начале — он наш поэт», — вспоминает Пущин. Пушкин постоянно и деятельно участвовал во всех лицейских журналах, импровизировал так называемые народные песни, строчил на всех эпиграммы и проч. Естественно, он «был во главе литературного движения, сначала в стенах лицея, потом и вне его...»1. Ближайшими его друзьями были Пущин, Дельвиг, Кюхельбекер, привязанность к которым сохранилась на всю жизнь.
Дельвиг пророчески оценил в своем стихотворном послании к другу гений поэта:
Пушкин! Он и в лесах не укроется: Лира выдаст его громким пением. И от смертных восхитит бессмертного Аполлон на Олимп торжествующий.

Еще в его удел»:
(«Пушкину») лицее сам Пушкин решил, что «лира
В те дни, во мгле дубравных сводов,
Близ вод, текущих в тишине,
В углах лицейских переходов
Являться муза стала мне.
Моя студенческая келья,
Доселе чуждая веселья,
Вдруг озарилась!
Муза в ней Открыла пир своих затей;
Простите, хладные науки!
Простите, игры первых лет!
Я изменился, я поэт...

Пушкин с чувством радости ощущает себя поэтом, верит в свое призвание художника. «Не только в часы отдыха от учения, в рекреационной зале, на прогулках в очаровательных садах Царского Села, — рассказывает его товарищ С. Комовский, — но нередко в классах и даже во время молитвы Пушкину приходили в голову разные поэтические вымыслы, и тогда лицо его то помрачалось, то прояснялось, смотря по роду дум, кои занимали его в сии минуты вдохновения. Вообще он жил более в мире фантазии. Набрасывая же мысли свои на бумаге где мог, а всего чаще во время математических уроков, от нетерпения он грыз обыкновенное перо и, насупя брови, надувши губы, с огненным взором читал про себя написанное»