Кем стал Пушкин к 1825 году? Предшествовали этому события бурные и драматические. Продолжавшиеся безуспешные попытки вырваться из Михайловского привели, наконец, Пушкина к необходимости прямо объясниться с властью, с «правительством», как он обычно пишет, в последней инстанции — с царем, тогда еще Александром; один черновик такого обращения сохранился, но необходимость перевода его в беловые письма довольно скоро отпала: царь умер. Незадолго до этого в элегии «Андрей Шенье» русский поэт вложил в уста французского поэта слова:

…Но слушай, знай, безбожный:

Мой крик, мой ярый смех преследует тебя!

Пей нашу кровь, живи, губя:

Ты всё пигмей, пигмей ничтожный.

И час придет… и он уж недалек:

Падешь, тиран! Негодованье

Воспрянет наконец.

Отечества рыданье

Разбудит утомленный рок.

Пушкину нужна была максимальная свобода — внешняя И внутренняя, и, может быть, более, чем когда-либо: это прямо связано с его творческой зрелостью, более чем когда-либо предполагавшей широту изображения жизни. «Характеристическая черта гения Пушкина,— писал Пущин,— разнообразие. Не было почти явления в природе, события в обыденной общественной жизни, которые бы прошли мимо его, не вызвав дивных и неподражаемых звуков его музы; и поэтому простор’ и свобода, для всякого человека бесценные, для него были, сверх того, могущественнейшими вдохновителями». Есть прямая связь между нарастающим стремлением Пушкина вырваться из ссылки, из «мрака зато-ченъя», и нарастающими творческими усилиями, подчиненными принципу: «Никакого предрассудка, любимой мысли. Свобода».

 





После подавления восстания 1825 года Пушкин пишет в письме Дельвигу в полном соответствии со своим новым историчным, зрелым мировоззрением: «…взглянем на трагедию взглядом Шекспира*. Однако «взгляд Шекспира» не означал ни холодности, ни равнодушия, ни отстранения. Наоборот, он предполагал полное сочувствие жертвам, но со вполне определенных позиций — человека, написавшего Бориса Годунова — народную трагедию. В то же время после трагедии 14 декабря сами обращения Пушкина к властям в попытках обрести собственную свободу получают особую силу, спокойствие и уверенность.

В сознании этой своей силы и своего места он того же Жуковского уже не просит, а как бы диктует ему условия переговоров с правительством, переговоров равных, или, как пишут в дипломатических протоколах, «высоких договаривающихся сторон к «Теперь положим, что правительство и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов условливаться (буде условия необходимы), но вам решительно говорю — не отвечать и не ручаться за меня. Мое будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мною правительства.

В любом случае неизменно подчеркивается право на спой особый обра» мыслей: «Конечно, я ни в чем не замешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится. Но просить мне как-то совестно, особенно ныне; образ мыслей моих известен» Дельвигу. И даже в письме Николаю Г, давая подписку о непринадлежности к тайному обществу и обязуясь не вступать в них  впредь,  он  пишет  о  твердом намерении  не противоречить моими мнениями общепринятому порядку». Иначе говоря, эти мнения предполагаются находящимися в изначальном противоречии «общепринятому порядку». Самое это письмо царю, которое Вяземский нашел «холодным и сухим», было написано до казни пятерых декабристов и до приговоров остальным: «Благо написано. Теперь у меня перо не повернулось бы». Пушкин до конца был уверен, что от жандарма еще не ушел, и даже уничтожил часть своих бумаг.

Далее, как известно, события развернулись стремительно. Пушкин был вызван и с невероятной скоростью доставлен в Москву с фельдъегерем, но «не в виде арестанта». Новый царь обнаружил здесь большое чутье политика и дипломата. И может быть, то обстоятельство, что он только-только оказался во главе страны и только еще короновался, продиктовало ему необходимость учета многих ее реальных сил, в ряду которых Пушкин был явно понят как одна из ведущих. Один из позднейших биографов поэта Д. Мирский даже писал, что по уничтожении декабристской организации в стране было только две силы, независимые от царя,— генерал Ермолов и Пушкин. Поскольку в силу ряда обстоятельств Ермолов довольно скоро был списан со счетов, оставался один Пушкин. Действительно, как скоро Ермолов был лишен кавказского корпуса, во главе которого он стоял, так скоро он был и обессилен. Пушкин стоял во главе силы, от которой никогда и никем не мог быть отстранен,— духовная жизнь России. «Мысли и дух Пушкина бессмертны,— сообщалось в одном на Пушкина донесении того же 1526 года,— его не станет в сем мире, но дух, им посеянный, навсегда останется, и последствия мыслей его непременно поздно или рано произведут желаемое действие».

Доставленный в Москву утром 8 сентября Пушкин чуть ли не прямо с дороги был принят царем для беседы с глазу на глаз почти в том самом Чудовом монастыре (дворце), в котором его Пимен, хотя и заглазно, беседовал с другим царем («Борис, Борис…»). Вероятно, все в этой беседе должно было ошеломить царя. Прежде всего, уже то, что он встретил совсем не того, на кого рассчитывал, и услышал не то, что предполагал услышать. Если у Николая и были представления о Пушкине, то о Пушкине — авторе популярных, главным образом, вольнолюбивых в очень прямом и непосредственном смысле стихов и поэм. О Пушкине раннем, о молодом поэте.

«Пушкин,— писал европеец, поляк, поэт Адам Мицкевич, узнавший нашего поэта как раз после Михайловского,— коего талант поэтический удивлял читателей, увлекал, изумлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума своего, был одарен необыкновенною памятью, суждением верным, вкусом утонченным и превосходным. Когда говорил он о политике внешней и отечественной, можно было думать, что слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах и пропитанного ежедневны/и чтением парламентарных прений».

Когда потом я спрашивал его: переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать впредь иначе, если пущу его на волю, он очень долго колебался и только после длинного молчания протянул мне руку с обещанием сделаться иным».

Итак, Пушкин с этим своим заявлением все-таки как бы вышел на Сенатскую площадь. Более того, в условиях еще более страшных. Ведь тогда для реально выходивших все было неясно в итогах выступления. Теперь для тоже реально вышедшего Пушкина итоги были ясны — самые трагические. И вот в то время, как почти все привлекавшиеся по делу пытались всячески преуменьшить вину, затушевать или отрицать связь с гайньш обществом, Пушкин был единственным во всей России, кто «не запинаясь» заявил царю (!), что принял бы участие в самом решительном этого общества действии. Запинки начались дальше, с вопросами о том, переменился ли его образ мыслей. Пушкин колебался, так как, с одной стороны, этот образ мыслей действительно переменился, с другой стороны, конечно, не совсем так, как мог думать Николай. Отсюда долгое молчание и, наконец, этот царственный жест поэта: «Он… протянул мне (царю!) руку».

Он был Пушкиным. И Николай явил редкую проницательность: более интуицией, но он, действительно, сумел оценить поэта, властелин ощутил силу пусть иной, но могущественной власти. Наверное, только Мицкевич, великий поэт, понял самую суть дела, когда сказал: «Либералы, однако же, смотрели с неудовольствием на сближение двух потентатов», иначе говоря, на сближение двух носителей верховной власти — ведь именно так переводится латинское — двух властелинов. Очевидно, ошеломленный уже в момент первой встречи царь быстро нашелся и, в свою очередь, попытался ошеломить поэта: пониманием, вниманием, милостями. Пушкину разрешалось жить в Москве, а с царем устанавливались «особые» отношения  («я сам буду твоим цензором»).

Дело не только в личной милости к поэту. Многое в политике Николая после начала его царствования привлекло к нему многих — и в России, и в Европе.

Пушкин с радостью и надеждой принял свое новое положение: «Царь освободил меня от цензуры. Он сам мой цензор. Выгода, конечно, необъятная.  Злой воли у Николая хватало. По отношению к Пушкину иногда проявлялась и добрая. Но безотносительно и к злой, и к доброй воле царя Пушкин совершенно точно понимал, что вся суть дела, и вся беда, и самое страшное даже не в царе, а именно в его «окружении». Только что считать «окружением» царя? Ленин сказал, что царское самодержавие есть самодержавие чиновников. Иначе говоря, самодержавие чиновников и есть царское самодержавие, а царь лишь первый чиновник. Религиозным мистицизмом в отличие от Александра I прагматичный трезвый Николай I не страдал. Но без мистицизма не обошлось: мистика бюрократии, о которой писал еще Маркс, выступила с тем большей силой. Замечательный исторический парадокс заключался и в том, что ненавидевший  чиновников Николай оказался, так сказать, самым чиновничьим русским царем. Стремление навести порядок в бюрократии привело к тому, что бюрократия почти немедленно сама навела порядок: покусившемуся на ее беспорядок она ответила тем, что обеспечила себе возможность еще большего беспорядка, опутывая своей властью собственного властелина и превращая свирепого хозяина в покорного слугу.