...Я сразу выскажу свою мысль, чуждую всяких ученых соображений, внушенную единственно простым/чтением пушкинских строк, я полагаю, что только так и никак не иначе должен понять эти строки всякий разумный человек, который прочтет их без предубеждения и внимательно. Мне кажется, что традиционное истолкование «Памятника» всецело искажает смысл этой пьесы. Пушкин в 4-й строфе говорит не от своего лица, — напротив, он излагает чужое мнение — мнение о себе народа. Эта строфа — не самооценка поэта, а изложение той оценки, которую он с уверенностью предвидит себе. Следовательно, первые четыре строфы содержат в себе не два мотива, как обыкновенно думают (один объективный — констатирование своей обеспеченной славы, другой — субъективный — самооценку своего подвига), но один, состоящий из двух частей и одинаково объективный в обеих, именно предвидение: предвидение, во-первых, своей посмертной славы и, во-вторых, содержания этой своей посмертной славы.
Пушкин говорит: «Знаю, что мое имя переживет меня; мои писания надолго обеспечивают мне славу.

Но что будет гласить эта слава? Увы! она будет трубным гласом разглашать в мире клевету о моем творчестве и о поэзии вообще. Потомство будет чтить память обо мне на за то подлинно ценное, что есть в моих писаниях и что я один знаю в них, а за их мнимую и жалкую полезность для обиходных нужд, для грубых потребностей толпы»...
Весь «Памятник» — как бы подавленный вздох... В юности Пушкин без сомнения мечтал о славе; теперь, обретенная, она ужасает его. Он проклинает ее...

Я утверждаю, что лишь при таком понимании первых четырех строф становится понятной пятая, последняя строфа «Памятника», совершенно бессмысленная в традиционном истолковании пьесы, хотя комментаторы наперекор здравому смыслу объявляют ее естественным заключением пьесы. Ее смысл — смирение перед обидой. Поэт как бы подавляет свой невольный вздох. Горька обида, но таков роковой закон — «Божье веление»; покорись Божьей воле: вот что говорит эта строфа.
...Пушкин знал: элементарная сила его поэзии — Божье дыхание в ней — не пройдет бесследно; люди почувствовали ее и будут еще долго чувствовать; это — слава; слава ему обеспечена. Но в попытках осмыслить свое волнение, возбуждаемое его поэзией., люди неизбежно откроют в ней то, чего в ней вовсе нет, и проглядят ее истинное содержание: они откроют в ней полезность, нравоучительность. Отсюда горький сарказм этого пушкинского слова: буду любезен народу тем,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,»
Что в мой жестокий век восславил я свободу»
И милость к падшим призывал,

Т. е., что «сердца собратьев исправлял». Всю жизнь он слышал от толпы это требование и всю жизнь отвергал его, но едва он умолкнет, толпа объяснит его творчество по-своему.
В «Памятнике» точно различены — 1) подлинная слава — среди людей, понимающих поэзию, а таковы преимущественно поэты:




 






И славен буду я, доколь в подлунном мире»
Жив будет хоть один пиит;
И 2) слава пошлая, среди толпы, смутная слава-известность:
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой...
Эта пошлая слава будет клеветою...

П. Н. Сакулин

...IV строфа говорит о народе. Под народом, полагаю, здесь можно разуметь только русский народ, т. е. тех, кто вместе с поэтом помнил заслугу Радищева (имя которого стояло в первой редакции), кто вместе с ним испытал на себе «жестокий век» и, следовательно, лучше всего мог оценить свободолюбивую и гуманную музу Пушкина. Для финнов, тунгусов и калмыков это, может быть, и безразлично. Для русского общества, для русского народа это весьма существенно...

Взятое в общем контексте IV строфы слово «любезный» хорошо гармонирует с основным ее тоном, простым и сердечным. Трудно видеть здесь какой-нибудь сарказм... ни пошлости («пошлая слава»), ни сарказма в выражении «любезный» я не усматриваю...
По толкованию М. О. Гершензона, поэт излагает здесь мнение о себе невежественного народа, который едва ли в состоянии возвыситься до понимания «звуков новых», которые видит в поэзии «гораздо более деловые ценности», т. е. чувства добрые.
Выше мною было сказано, что IV строфа имеет в виду исключительно русский народ, а не все население Руси великой, что в ней поэт формулирует отношение к себе ближайшего потомства, тех, кому будет памятен «жестокий век» Николая. Вопрос в том, усматривает ли Пушкин в подобном суждении народа оскорбительную для себя клевету, или же здесь дана им самооценка, оценка тех свойств его «души», которые сохранятся в заветной лире и переживут его прах.

Ответ представляется мне совершенно ясным, если не вкладывать в слова IV строфы узкого смысла, если не утверждать, что здесь говорится совершенно о том же, чего в «Черни» требует от поэта «чернь»..., т. е. не утверждать, что речь идет лишь о «деловых ценностях», о «пользе моральной», о «полезности, нравоучительности», о «жалкой полезности для обиходных нужд, для грубых потребностей толпы». Я полагаю, что IV строфа говорит нам об отражении «души» поэта в его лире, о значении его поэзии, о нравственном смысле его творчества в глазах прежде всего ближайшего потомства (Из статьи «Памятник нерукотворный»)