Глубоким художественным постижением и раскрытием мира русской жизни в ее прошлом («Борис Годунов») и настоящем («Евгений Онегин») художественный кругозор А. С. Пушкина отнюдь не ограничивался. Вскоре после окончания «Бориса Годунова» и параллельно с работой над «Евгением Онегиным» Пушкин задумал создать ряд драматических произведений, заимствующих свое содержание из самых разных исторических эпох и жизни разных народов еще во время Михайловской ссылки в его творческом сознании возникли замыслы нескольких пьес, в том числе о Скупом рыцаре, о Моцарте и Сальери, о Дон Жуане.

До нас дошел перечень, составленный Пушкиным не позднее октября 1828 г., в который входит десять названий задуманных им пьес. Подавляющее большинство этих замыслов так и не было реализовано.  Но вскоре после написания в Болдине последней главы «Евгения Онегина» три из них получили необычайно стремительное воплощение: 23 октября 1830 г. Пушкиным был окончен «Скупой рыцарь», 26 октября - «Моцарт и Сальери», 4 ноября - «Каменный гость». Наконец, 6 ноября была завершена и четвертая из «маленьких трагедий» (общее обозначение, данное Пушкиным всем этим пьесам) - «Пир во время чумы».

В «маленьких трагедиях», первым подступом к необычной форме которых явилась написанная еще в период работы над «Борисом Годуновым» «Сцена из Фауста», сказалось с особенной силой умение Пушкина передавать исключительно большое содержание в предельно сжатом объеме.


 



«Что развивается в трагедии? Какая цель ее? - спрашивает Пушкин в одном из набросков 1830 г. и отвечает: - Человек и народ. Судьба человеческая, судьба народная». Если в «Борисе Годунове» Пушкина преимущественно интересовали большие исторические события, «судьба народная», то в «маленьких трагедиях» поэт сосредоточивает внимание на «судьбе человеческой» - глубочайшем психологическом анализе человеческой души, охваченной всепоглощающей, но эгоистической, и потому разрушительной, страстью –скупостью, завистью, чувственностью. В качестве носителей этих страстей Пушкин берет натуры незаурядные, людей большого ума и, главное, огромной силы воли. Но поскольку страсти, ими владеющие, носят резко индивидуалистический характер, они неизбежно влекут их на стезю злодейств и преступлений. Барон Филипп воздвигает здание своего бесплодного могущества, своих ничего ему не дающих накоплений страшной ценой человеческих «слез, крови и пота». Сальери, этот «жрец» «чистого искусства», страстно любящий музыку (однако не ради того, что она несет людям, а ради нее самой), злодейски убивает Моцарта, тщетно пытаясь оправдать в своих собственных глазах это убийство якобы тем, что оно осуществляется им во имя восстановления попранной справедливости, во имя спасения искусства. В то же время именно эта незаурядность натуры сообщает образам и Барона, и Сальери подлинно трагическую силу. Особенно выразителен во всех отношениях образ Барона.


Зловещая, демоническая фигура средневекового рыцаря-ростовщика с его беспощадностью, попранием в себе всех человеческих чувств, ненасытной алчностью, безумными мечтами о безраздельном господстве над миром вырастает в зловещий образ-символ, словно бы олицетворение «века-торгаша», как Пушкин в «Разговоре книгопродавца с поэтом» назвал свою современность - эпоху все более отчетливо складывавшихся буржуазных общественных отношений. Читая строки монолога Барона «Что не подвластно мне?..», невольно вспоминаешь знаменитые слова «Манифеста Коммунистической партии» К. Маркса и Ф. Энгельса: «Буржуазия лишила священного ореола все роды деятельности, которые до тех пор считались почетными и на которые смотрели с благоговейным трепетом. Врача, юриста, священника, поэта, человека науки она превратила в своих платных наемных работников»

Эгоисту Барону противопоставлен его сын - прямой, великодушный, добрый, отзывчивый Альбер. Равным образом угрюмому и замкнутому, не любящему ни жизни, ни людей, завистнику Сальери противопоставлен весь открытый навстречу жизни и людям, несущий им свое чудесное искусство, светлый и доверчивый Моцарт.

Образы Барона и Сальери являются одним из самых ярких доказательств широты и изумительной силы Пушкина как художника-реалиста. По всему, что знаем мы о Пушкине, мы можем с уверенностью сказать, что его собственному душевному складу, конечно, ближе солнечно-яркая, бескорыстно-щедрая натура Моцарта, нежели мрачные образы мономанов вроде Барона и Сальери. Между тем Пушкин сумел так глубоко проникнуть в эти чуждые ему характеры, под его пером они обрели такую силу выразительности, такое трагическое величие, которое ставит их в ряд величайших художественных достижений мировой литературы.