Процесс поэтического вызревания, дающий в итоге обильную «жатву», показан в «Осени» Пушкина как естественное преломление творческих сил природы в сознании поэта. Баратынский в своей «Осени» не пишет о вечно возрождающейся природе. Она дает лишь «плод годовых трудов» «досужему селянину»; поэт-мыслитель, «оратай жизненного поля», не сбирает никакой жатвы. Жизнь природы, в сущности, минусирована у Баратынского. «Мертвящий душу хлад» настолько жуток и всеобъемлющ, что сковывает ледяным отчаянием и самую природу:

    * Зима идет, и тощая земля
    * В широких лысинах бессилья,
    * И радостно блиставшие поля
    * Златыми класами обилья,
    * Со смертью жизнь, богатство с нищетой, -
    * Все образы годины бывшей
    * Сравняются под снежной пеленой,
    * Однообразно их покрывшей:
    * Перед тобой таков отныне свет,
    * Но в нем тебе грядущей жатвы нет!

 




Здесь даже «но» последнего стиха, кажется, не возбуждает ощущения контраста между человеком и природой. Удел их одинаков. Судьба поэта, по Баратынскому, - творческое одиночество, герметическая замкнутость в самом себе. Он уверен, что «внутренней своей. Не передашь земному звуку». Не то что читатели не поймут, просто нельзя выразить себя. Выхода нет, и ни гибель, ни возникновение далеких звезд - ничто «не поражает ухо мира». Человек беззащитен перед лицом космоса, и ему лишь остается, «отряхнув видения земли», увидеть невдалеке «цветущий брег за мглою черной». Восприимчивый к поэзии читатель будет поневоле поражен и пафосом творческой свободы у Пушкина, и пафосом одинокого отчаяния у Баратынского. Эти впечатления достигают предельной силы потому, что оба поэта не просто оформляют словами свои мысли, но создают свой мирообраз, возникающий на уровне стилевой структуры каждого стихотворения.

Стиль пушкинской «Осени», как известно, синтетичен и абсолютно соответствует творческому заданию. Не раз отмечался в стихотворении сплав слов высокого лексического ряда, изначально окруженных поэтическим ореолом, со словами-прозаизмами, привносящими из быта в поэзию богатейший спектр непредвидимых ассоциаций. На этой основе создано естественное и свободное, спокойное и патетическое, полное доверия к миру содержание пушкинского стихотворения.

Сложно разветвленная метафорическая система «Осени» Баратынского всегда сохраняет ощущение границы того или иного плана содержания. Там, где у Пушкина все взаимопроницаемо и границы между структурными элементами принципиально размыты, там Баратынский оставляет рядоположность смысловых линий, стараясь не смешивать эмоций. Образы как будто схвачены холодом слишком проясненной мысли, теряющей непосредственную поэтичность. Баратынский как истинный поэт счастливо избегает холодноватого пафоса рассудочности, постигшего даже Тютчева в его славянофильских стихах, но все-таки в нем не хватает внутренней свободы и всеотзывчивости. Он слишком возвышенно-отвлечен от мира, напоминая тип Андрея Болконского у Л. Толстого. Когда, подобно Пушкину, Баратынский в «Осени» смело объединяет слова и выражения самой высокой или трагической патетики с обыденной, прозаической лексикой и фразеологией, он все равно не достигает синтетичности. В сочетаниях типа «завоет роща», «житейские бразды», «ухо мира», «лысины бессилья» и вообще в поэтической системе стихотворения все эти прозаизмы, как справедливо замечено, «теряют свою бытовую окраску, свою обыденность, неизменно воспринимаются читателем в высоком трагическом ключе».

В итоге стилевая структура «Осени» Баратынского оказывается аналитичной и несколько жестковатой, в противоположность структурной эластичности «Осени» Пушкина. Следует заметить также, что структура пушкинской «Осени» открывается по-разному соотносительно со стихотворениями Державина и Баратынского.

Место «Осени» в системе лирики Пушкина определяется прежде всего оригинальным соединением в ней лирического и эпического начал. Это не означает, что стихотворение принадлежит к обычному лирико-эпическому жанру; например, оно похоже на балладу с сюжетом и авторской эмоциональной окраской. Сюжета в общепринятом смысле в «Осени» нет. В ней наличествует эпичность временных и пространственных масштабов и, главное, эпичность внутреннего состояния. Отсюда соприкосновение «Осени» в существенных чертах структуры и жанра не столько с лирикой, сколько с романом в стихах Пушкина. Родство «Онегина» с «Осенью» - не новость в пушкинистике. Его достаточно глубоко охарактеризовал в уже упомянутой здесь статье Н.Л. Степанов. Исследователь отметил и реалистическую насыщенность обоих произведений, и единство в них эпического и лирического начал, и перенос принципов прозы в поэзию, и общность авторской манеры обращения к читателю, и иронию. Особенно важным представляется утверждение Н.Л. Степанова, что, «как и в “Евгении Онегине”, Пушкин здесь основывает лирическое повествование на отступлениях от основной темы, на объединении разнородного материала». Однако все эти черты родства «Онегина» и «Осени» зависят от решения самого главного и самого трудного вопроса: какова функция лирического «я» в значимой структуре стихотворения.

Вопрос этот не вполне прояснен. Н.Л. Степанов считает, что «автор здесь не лирический герой, не эмоциональный центр стихотворения, а повествователь, рассказывающий обо всем с эпической обстоятельностью и объективностью»; и далее, уже окончательно: «…поэт не выдвигает свое лирическое “я” на первое место» (8)*. В то же время Д.К. Мотольская и К.И. Соколова, говоря об «Осени», полагают, что «”Я” поэта эстетически господствует во всей структуре стихов». Столь взаимоисключающие суждения по вопросу, который, казалось бы, должен иметь однозначное решение, создают литературоведческий казус и позволяют заново обратиться к материалу. К тому же формы выражения авторского сознания в лирике стали сейчас предметом широкой научной полемики.

В лирическом стихотворении о природе всегда существуют структурные отношения между двумя главными зонами, двумя смысловыми сгущениями - автором (авторским сознанием) и природой. Эти отношения складываются по-разному, и в пушкинской «Осени» таковы, что автор и природа, с одной стороны, являются равноправно суверенными образами-центрами, а с другой - они же взаимоподчиняемы, поскольку находятся во встречном смысловом движении. Нечто подобное происходит и в «Евгении Онегине», где парадоксально соотносятся друг с другом структурные зоны автора и героев. Возникает «расщепленная двойная действительность», в которой автор приравнивается к своим героям как персонаж и в то же время находится в иной, высшей плоскости как создатель героев и романа в целом. В «Осени» автор творит художественный мир, свободно распоряжаясь в нем и окрашивая природу своими субъективными эмоциями. Но «Осень» написана о том, что именно природа в ее неистребимом круговороте творит самого художника и, пользуясь его вдохновением, создает свой удвоенный облик. Личность художника в момент наивысшего творческого выражения уже перестает быть только личностью, но переступает ее границы, замещая собой все сущее: явления природы, время и пространство, леса и моря, корабль, матросов и т. д. Таков автор «Осени».