К оценке своей «Истории Пугачева» Пушкин подошел как взыскательный исследователь, отметив, что книга эта - плод добросовестного двухлетнего труда, но в то же время указывал на ее несовершенство. Последнее выражалось в том, что ему не удалось с необходимой полнотой осветить отдельные события Пугачевского движения из-за недоступности важнейший документальных источников, находившихся в государственном архиве на секретном хранении.

Кроме того, в предвидении вероятных цензорских замечаний Николая I, Пушкин был вынужден ограничить себя в освещении ряда политически острых вопросов кануна Пугачевского движения, самого его хода и непосредственных результатов.  Нашли отражение в книге и впечатления от поездок по памятным местам Крестьянской войны: в Оренбург, Бердскую слободу, бывшие приуральские крепости Татищеву, Нижне-Озерную, Рассыпную.  Когда Пушкин заканчивал роман о мятежном дворянине Дубровском, до него дошли устные рассказы об офицере XVIII века Шванвиче, который перешел на сторону Пугачева и служил ему «со всеусердием».  

Такая историческая фигура чрезвычайно заостряла тему о классовом отступничестве молодого барина в пользу подвластной ему крепостной массы. Гвардеец, участвующий в народной революции, выступал как новый романтический герой. В правительственном сообщении 1775 года о наказании Пугачева и его сообщников имелась сентенция о подпоручике Шванвиче, которого предполагалось, «лишив чинов и дворянства, ошельмовать, переломя над ним шпагу», за то, что он, «будучи в толпе злодейской, слепо повиновался самозванцевым приказам, предпочитая гнусную жизнь честной смерти».  В 1833 году, во время работы над «Историей Пугачева», сюжетно встретились всемирность истории и всеисторичность современного человека. Их встрече предшествовали три года изучения истории: русского величия - Петр и русского бунта - Пугачева. Новая поэма предполагала, что история будет, не просто увидена из современности, в судьбе и характере выпавшего из исторического бытия современного человека. Вот почему первоначальный замысел сюжета отрабатывался биографически.  31 января 1833 года Пушкин набрасывает план исторического романа из эпохи Пугачева с главным героем, сосланным за буйство в дальний гарнизон: «степная крепость - подступает Пугачев - Шванвич предает ему крепость… делается сообщником Пугачева», и пр. [Гроссман, Пушкин, 1958 г., 432 стр.].  

Долгое время считалось, что сначала Пушкин работал над «Дубровским» (осень 1832 - февраль 1833) и только в конце января 1833 года появился план «Повести о Шванвиче». Однако недавно Н.Н.Петрунина окончательно установила, что «Шванвич» задуман еще раньше «Дубровского» - «не позднее августа 1832 года, может быть и ранее».  



 




Таким образом, некоторое время в мыслях поэта как бы существовало два замысла, где в центре был народный бунт и вовлеченный в него дворянин. «Повесть о Шванвиче, - замечает Н.Н.Петрухина, - на определенном этапе подвела Пушкина к «Дубровскому». Опыт же художественной работы над «Дубровским» вернул поэта к повести о Шванвиче и вместе с тем заставил его искать новых путей для разработки старого замысла».  В одном случае героем становится исторически реальный Шванвич, и действие повести сразу же определилось 1770-ми годами, в другом же произведении вымышленный В.А.Дубровский, - судя по человеку, - попадал примерно в ту же эпоху, но затем Пушкин сделал датировку более неопределенной и явно приблизил повествование (по языку, бытовым подробностям) к своему времени.  

Истинное происшествие, случившееся в начале 1830-х гг. с небогатым дворянином, «который имел процесс с соседом за землю, был вытеснен из именья, и, оставшись с одними крестьянами, стал грабить, сначала подьячих, потом других», поначалу могло быть воспринято самим поэтом как аналог истории дворянина-пугачевца, как еще один, недавний случай сотрудничества дворянина с бунтующим народом, к тому же случай, самой жизнью облеченный в готовую романическую форму.

Приведем такой факт. В ходе работы над «Дубровским» его привлек процесс между подполковником Крюковым и поручиком Муратовым, рассматривавшийся в октябре 1832 года в Козловском уездном суде. Копию решения суда, как известно, без всяких переделок, Пушкин включил в свою рукопись. Комментаторы давно отметили, что постановление по делу Дубровского и Троекурова в Пушкинской повести представляет собой подлинный документ. Но вот что характерно: произведение осталось незаконченным, и не последнюю роль в этом сыграло, то обстоятельство, что оказалось невозможным достичь органического единства противоположных принципов, в частности эмпирического документализма и традиции книжной «разбойничьей» романтики. В основу создания «счета Савельича» в «Капитанской дочке» положен архивный документ. Любопытно, однако, как обошелся с этим документом Пушкин. Оказывается, будучи включенным в художественную систему «Капитанской дочки», документ этот стал выполнять функцию, прямо противоположную источнику. В «Капитанской дочке» «счет Савельича» служит выявлению не только таких черт крепостного дядьки, как усердие, преданность. но и в еще большей степени - пусть косвенно - великодушия Пугачева. Как видим, в процессе творчества эмпирический документ эстетически преображен до неузнаваемости.

 Отвергнув принцип документальности, локальности, Пушкин в «Капитанской дочке» достиг большего - подлинной художественной и исторической правды. Этой активности творческого преображения не противоречит и то обстоятельство, что «Капитанская дочка» написана в форме мемуаров очевидца. Надо сказать, что мемуары Гринева - это лишь условная художественная форма, и эту условность хорошо чувствует читатель. Иначе говоря, читатель не сомневается в том, что имеет дело не с подлинными документальными записками, а с искусством, с созданием писателя, с эстетической иллюзией. С самого начала между автором и читателем налаживается процесс «сотворчества».

Читатель активно вовлекается в этот процесс, происходит мобилизация его воображения и мысли, чему служит все многообразие средств: система эпиграфов (которые необходимо продумывать и «сопрягать» с содержанием глав), тон повествования, а подчас и непосредственное обращение к читателю, которому ставятся своеобразные эстетические задачи. Такая природа искусства с его условностью и одновременно активностью воспроизведения движущейся истории определяет, естественно, и специфический характер самой историчности художественных произведений - в отличие от историчности документальной, научной.