С самого начала цивилизации и жизни книга, художественный вымысел сопровождают человека. По книгам "узнаем " мы души людей давно ушедших эпох, благодаря книгам совершаем самые немыслимые путешествия, переживаем самые невероятные приключения. Что-то заставляем себя читать, с трудом перелистывая страницы, ради чего-то забываем дела и встречи. Но цензоры всех эпох с тревогой глядят на исписанные листы и, говоря о книгах, кричат о ценности культуры народа. И сквозь века тянутся слова людей, которые умерли не только задолго до нас - задолго до возникновения Руси. Что же такое книга: божественное откровение или средство убить время? Учебник жизни или эффектная безделушка? И кто такой поэт: оракул, посланник Бога или умелец, получающий деньги за красиво оформленную ложь? Должен ли он, забыв о мелочах низменной жизни, о суете, уйти в творчество, раствориться в нем или, предаваясь всем благам жизни, высмеивать глупцов? Каждая эпоха, даже каждый поэт по-своему отвечали на эти вопросы, и почти каждый посвятил им не одно свое произведение. Многие возвращались к этой теме снова и снова, каждый раз создавая новый образ поэта.
Очевидно, что поэт эту тему тоже не оставил в стороне: не случайно говорят о всеохватном гении Пушкина. Самые первые его стихи - это уже стихи о поэзии. В стихотворении "Арион" 1827 года Пушкин создает образ поэта, образ божественного избранника. Стихотворение названием и сюжетом относит читателя к греческому мифу об Арионе, напоминая о древнем статусе поэта-жреца. Эпизод, в котором моряки грабят Ариона, из стихотворения исчезает: поэт недосягаем для тех, кто его окружает, они не соприкасаются. Мир моряков - это сообщество людей, занятых общим делом:
Иные парус напрягали,
Другие дружно упирали
В глубь мощны веслы. В тишине
На руль склонясь, наш кормщик умный


 




В молчанье правил грузный челн...
Это содружество показано как нерасчленимое единство, даже кормщик, единственный пловец, упоминаемый отдельно, не столько человек, сколько часть этого механизма. Ценность их слаженной работы очевидна, челн движется, но пловцы лишены слова: кормщик молчит, и на челне царит тишина. Единственный, кто может, умеет и хочет говорить, - это певец, и его слово обращено к людям, ждущим правды. В сознании лирического героя стихотворения противоре чий между ним и окружающими нет, он не ставит себя не только выше их, но и вообще себя от них не отделяет ("Нас было много на челне"). Дар делает поэта божественным избранником: в сцене кораблекрушения из-за обильных олицетворений ("лоно волн измял с налету вихорь шумный...", "выброшен грозою") создается картина вмешательства сверхчеловеческой воли, которая обрекает на смерть людей, сделавших плавание своим ремеслом (это подчеркнуто в пере числении "погиб и кормщик и пловец!"). Но эта же сила спасает поэта, и это избранничество укрепляется в подчеркивании мистической природы его дара ("таинственный певец ", "веры полн", "гимны прежние", "ризу влажную мою").
В стихотворении "Поэт", написанном в один год с "Арионом ", поэт также изображен избранником небес, он также осенен мистическим ореолом ("священной жертве", "святая лира", "божественный глагол"), но это избранничество предполагает отказ не только от привычного образа жизни, но и от норм человеческого поведения вообще. Человека избирает Бог, и предвидеть это избрание невозможно. Это дар неба, который освящает бессмысленную жизнь ("хладный сон", "всех ничтожней он", "в заботы суетного света он малодушно погружен"), придает ей значение. Но этот дар в то же время преобразует саму природу человека, уничтожает все его связи с людьми.
Образ поэта становится образом полубезумного, полупророка, и если первое найдет отражение в образе, повторяющем "Пророка", то второй неоднократно будет повторяться в стихотворении "Не дай мне Бог сойти с ума...". Проследим параллелизм этих мотивов: "Душа поэта встрепенется, как пробудившийся орел" ("Поэт") - "Открылись вещие зеницы, как у испуганной орлицы" ("Пророк"); "Бежит он, дикий и суровый, и звуков и смятенья полн, на берега пустынных волн, в широкошумные дубровы" ("Поэт") - "как бы резво я пустился в темный лес! Я пел бы в пламенном бреду, я забывался бы в чаду нестройных, чудных грез. И я б заслушивался волн, и я глядел бы, счастья полн, в пустые небеса" ("Не дай мне Бог сойти с ума..."). Но уже в стихотворении "Поэт и толпа" 1828 года этот образ поэта-избранника претерпит существенные изменения. Вместо монолога, дающего язык бессловесным и стоящего неизмеримо выше их, мы видим диалог, в котором и поэт низведен до толпы, и толпа обретает голос. Более того, оказывается, что у этой массы есть свои требования и представления о хорошей поэзии, и то, что поэт не опровергает их, но обсуждает, говорит о важности и ценности этих представлений. Голос поэта уже не голос, выражающий свое время и его нужды: он находится в напряженном диалоге с людьми, который хоть формально и заканчивается словами поэта, но ощутимо продолжается и за рамками стихотворения. Но поэт и толпа оказываются необходимы друг другу, поэтому, несмотря на неразрешимые противоречия и на то, что они не слышат друг друга (каждая реплика-не реакция на реплику собеседника, а развитие своей, предыдущей), спор все-таки продолжается. В итоге ни поэт не отворачивается от толпы, ни толпа не оставляет поэта, более того, она признает его талант.
Так в чем же тогда цель поэзии? Ответ на этот вопрос дал сам Пушкин: "Цель поэзии-сама поэзия". И последние его произведения утверждают эту мысль. Сонет "Поэту" 1830 года самой своей выверенной веками, замкнутой и самодовлеющей формой говорит о самоценности поэзии. Но в этом случае неизбежным уделом поэта оказывается одиночество, и это одиночество сильного: спокойное, без отчаяния. Поэт провозглашает: "не дорожи любовию народной", "ты царь- живи один", награды "в самом тебе, ты сам свой высший суд". Стихотворением "Я памятник себе воздвиг нерукотворный... ", написанным в последний год жизни, Пушкин закрывает тему поэта и поэзии. Поэзия оказывается высшей ценностью и высшей властью, выше власти государевой ("Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа"). Поэзия вечна ("К нему не зарастет народная тропа "), благородна ("Чувства добрые я лирой пробуждал") и спасительна ("Душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит") по сути своей, и именно поэтому все то, что происходит с поэтом при жизни, не так уж важно ("Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца"): ведь он принадлежит вечности. Так от представления о поэзии как о священном призвания Пушкин приходит к осознанию самостоятельной ценности поэзии как высшей категории бытия и духа.