Сальери решительно отрицает и «пользу» Моцарта для искусства. Он воспринимает музыку по преимуществу как сумму технических приемов, с помощью которых выражается гармония. Восторгаясь Глюком, Пиччини, Гайдном, он извлекал из их искусства прямую пользу: усваивал новые, открытые ими «тайны». В музыке Моцарта его привлекает «глубина», «стройность», то есть сама гармония. Но, если можно научиться «приемам», то гармонии нельзя -она неповторима. Следовательно,

    * Что пользы, если Моцарт будет жив
    * И новой высоты еще достигнет?
    * Подымет ли он тем искусство? Нет;
    * Оно падет опять, как он исчезнет:
    * Наследника нам не оставит он.

В этом суждении Сальери заключен и другой смысл: поскольку «приемы», «тайны» доступны только посвященным, жрецам, «служителям музыки», то искусство предназначе но для них. Посторонних Сальери не впускает в храм искусства. Такому кастовому - и по существу своему антидемократическому - пониманию искусства совершенно чужд Моцарт, который сожалеет о том, что не все чувствуют «силу гармонии», но объясняет это не извечной и будто бы необходимой отгороженностью искусства от жизни, а вполне реальными условиями:

    * …тогда б не мог
    * И мир существовать; никто б не стал
    * Заботиться о нуждах низкой жизни;
    * Все предались бы вольному искусству.

Непосредственное чувство восхищения гением Моцарта смешивается у Сальери с ненавистью, которую завистник тщится оправдать рассудочным представлением о «долге». Торжество «долга» обычно означало победу разума над страстями. Рассудочный Сальери стремится убедить себя в том, что он овладел своими страстями и подчинил их разуму. На самом же деле страсти владеют им, а разум стал их послушным слугой. Так в рационализме Сальери Пушкин обнаруживает черту, более свойственную индивидуалистическому сознанию, роднящую Сальери с мрачными и своевольными героями «жестокого века». Как бы ни был рассудочен Сальери, какими бы доказательствами ни обставлял свое злодеяние, он бессилен перед сложностью, диалектичностью мира, перед единством и цельностью животворящей природы. Пушкин последовательно снял все логические умозаключения Сальери, заставил его самораскрыться и обнаружить мелкую, низменную страсть, которая движет Сальери и которой он не может противиться. Моцарт становится живым воплощением «безумства» природы и главной преградой на пути самоутверждения Сальери. Само существование Моцарта Сальери воспринимает как дерзкий вызов своим жизненным принципам. Гениальность Моцарта отрицает «гениальность» Сальери, который любит Моцарта, мучается этой любовью, искренне наслаждается, слушая его музыку, плачет над ней, но при этом всегда помнит о той сокровенно-темной уязвленности самолюбия, которая поднимается из глубин его души. Теперь Сальери знает, что творчеством он не сможет доказать свое превосходство; теперь он пускает в ход яд, который хранил много лет, чтобы с помощью преступления войти в число избранных и обрести славу. Композитор, тонко чувствующий гармонию, отравляет гения гармонии!



 





В сцене отравления Пушкин сталкивает два контрастных начала. Моцарт, объединяя себя и Сальери («Он же гений, как ты да я», «За твое здоровье, друг, за искренний союз, связующий Моцарта и Сальери», «Нас мало избранных…»), убежден в союзе двух сыновей гармонии и в несовместимости гения и злодейства. Сальери же, напротив, отъединяет Моцарта от себя - «Постой, постой, постой!.. Ты выпил?., без меня?»

    * Наконец-то Сальери утверждает свою исключительность:
    * Нет! не могу противиться я доле
    * Судьбе моей: я избран, чтоб его
    * Остановить…

В его сознании смешиваются два чувства: «и больно, и приятно». Жизнь Моцарта принесла Сальери страдание. Отравив Моцарта, он уничтожил причину страдания, и теперь ему «и больно, и приятно». Однако исполнение «тяжкого долга» вновь возвращает Сальери к исходному моменту. Казалось, ничто не мешает ему считать себя гением, но Сальери - перед новой загадкой. Слова Моцарта и он сам оживают в его уме:

    * …Но ужель он прав,
    * И я не гений? Гений и злодейство
    * Две вещи несовместные. Неправда…

Опять Сальери сталкивается с «ошибкой» природы. Ссылка на Буонарроти лишь оттеняет тот бесспорный факт, что в основе зависти Сальери лежат не высшие соображения о музыке, а мелочное и суетное тщеславие. «Тяжкий долг» Сальери получает точное и прямое обозначение - злодейство.

Так Пушкин восстанавливает объективный смысл совершенных Сальери действий: начав со всеобщего отрицания, завистник пришел к отрицанию конкретной личности. Устранение Моцарта вновь ставит перед Сальери общую проблему, но повернутую уже иной - нравственной - стороной. И Сальери опять ищет конкретный пример. Воспаленный низменной страстью, он готов вновь выковать бесконечную рассудочную цепь холодных софизмов, как всякий человек, тщетно пытающийся на свой лад переделать лицо мира и не доверяющий разумным и прекрасным закономерностям жизни.