Собственно, вся литература - не только Солженицыным, но и его последователями (и в умственном и в духовном плане - эпигонами) делится на "сердечную" и "бессердечную". Итак, поэзия Бродского лишена "сердца". Бессердечна. Отказывая Бродскому в "сердечности", на самом деле он тем самым выводит поэта за пределы культуры: "От поэзии его стихи переходят в интеллектуально-риторическую гимнастику". Логика такая: нет сердца - нет "простоты" и "душевной доступности" - значит, за пределами "поэзии". Но тогда, следуя этой логике, "пределы поэзии" заполонят душещипательные романсы, а русская поэзия от Баратынского до Мандельштама, от Пастернака до Хармса останется ждать за воротами. В поисках "простоты" вряд ли вообще стоит обращаться к русской поэзии - сложной и отнюдь не всегда "душевно доступной" - "доступны" Л. Щипахина, Л. Васильева, а уж Олега Чухонцева или молодого Максима Амелина непонятно, куда и поместить. Не стихи Бродского не нравятся Солженицыну - не о стихах (как о стихах) он и пишет, - не нравится ему мировосприятие, отталкивает поэзия, названная "снобистской позой", неприятно поведение: "он смотрит на мир мало сказать со снисходительностью - с брезгливостью к бытию, с какой-то гримасой неприязни, нелюбви к существующему, а иногда и отвращения к нему".

Все это умозаключения - вне литературы, вне поэзии, но для Солженицына с его пониманием литературных задач и целей именно сердечность, любовь к бытию ("существующему") не просто окрашивает (или не окрашивает) литературу, а является ею. "Немало стихов, где Бродский выражает омерзение к тому, что попадается на глаза..." Для Солженицына, в понимании Солженицына поэзия должна быть красивой, сердечной и доброй: остальное к ней (и к культуре) не относится. Например, если пейзаж в стихотворении безлюден, то это - плохое, отрицательное качество: "И правда, пейзажи у него большей частью безлюдны и лишены движения, а то и сгустки уныния ("Сан-Пьетро")". Значит, если в натюрморте изображено много отличной еды, то он хорош, а если две-три раковины от устриц и лимон - плох; если на пейзаже изображен пышный дворец с благоустроенным парком - отлично, а если болото с былинкой не то что без людей, но даже без лягушек - совсем нехорошо.

Но и здесь Солженицын не останавливается: поэзия Бродского (и позиция Бродского) - раздражитель настолько сильный, что он отказывает

Бродскому и в глубоком уме, обычно относимом Солженицыным к цивилизации.

В чем не отказывает Солженицын Бродскому, так это в техничности: "В рифмах Бродский неистощим и высоко изобретателен, извлекает их из языка там, где они как будто и не существуют". Комплимент - но отчасти даже сомнительный, если вчитаться (речь может идти о насилии над языком - "извлекает их из языка там, где они как будто и не существуют"). Но тут же следует "снижающее" замечание: "разумеется, переступает и меру", "Однако за эти просторные рифмы и за конструкцию изощренных строф (еще усложняемую разматыванием последствий рифмовки) Бродскому приходится платить большую цену". Солженицын жмет и жмет дальше, "уничтожая" Бродского и в его техничности: "перенос из строки в следующую... превращается в затасканную обыденность, эти переносы уже не несут в себе эмоционального перелива, перестают служить художественной цели, только утомляют без надобности", "становится уже навязчивым и безыскусным", "уже не искусность, а неряшество". И еще - "вязкая форма стиха заблуживает автора среди лишних, сбоку притягиваемых предметов, обстоятельств, боковых наростов, даже опухолей". Указывается Бродскому и на "нарочитое косноязычие", "ребусы", "головоломки": "Сколько искрученных, исковерканных раздерганных фраз - переставляй, разбирай". "Внутреннее единство  растеряно, распалось", "капризное мельканье мыслей", "надуманные конгломераты"... Вывод: "...стих не вылился, а - расчетливо сделан. Порой поэт демонстрирует высоты эквилибристики, однако не принося нам [хотелось бы знать, кто эти "мы". - Н. И.] музыкальной, сердечной или мыслительной радости". Солженицын отказывает Бродскому и в музыкальности - вообще во всем. Не оставляя камня на камне от его поэзии, отрицая ее сущностно, целиком и по частям.

Это не просто игра на понижение - это цель на уничтожение. Серьезная цель и серьезная задача - потому что в высшем смысле там, "наверху", они, Солженицын и Бродский, даже не сосуществуют - они отрицают друг друга.

Итак: чувств, любви - нет, вместо них - холодность мертвящая, сердца - нет, вместо него - бессердечие; красоты - нет, вместо нее - безобразие; ума - тоже нет: "мысли покрупней в тех стихах, бывает, и не найдешь".

После такого диагноза или приговора - не знаю, какое слово больше подходит к проведенной Солженицыным операции над стихами - автор статьи переходит к анализу (или поиску биографических причин преступления - потому что Бродский преступник, Раскольников русской поэзии, он преступил положенные для нее, заповеданные пределы. И вообще - вряд ли поэт. В этом смысле судья Савельева может быть немножко амнистирована: действительно, а кто это вообще сказал Бродскому, что он - поэт?).

Итак, анализ.

Считается, что Бродский пострадал от суда и ссылки?

Солженицын пожимает плечами.

"Впечатления эти он выразил в преувеличенно грозных стихах..."

"Срок... по гулаговским масштабам вполне детский..."

"Мировая слава Бродского вокруг его судебного процесса поначалу сильно перешагнула известность его стихов..."

"... отклонился от верной самооценки..."

"Ему начало мниться, что он провел гигантскую борьбу с коммунистическим режимом".

Анна Ахматова, волнующаяся за молодого поэта, в котором она сразу определила незаурядный талант, с ее участием в судьбе Бродского, могла позволить себе пошутить: "Какую биографию делают нашему рыжему!" Положительный момент в биографии и поэзии Бродского Солженицын видит только в его пребывании в ссылке - ибо там, конечно же, "дыхание земли, русской деревни и природы внезапно дает ростки и первого понимания"; прекрасно-позитивно "животворное действие земли, всего произрастающего, лошадей и деревенского труда". Особенно почему-то Солженицын задерживается на лошадях, припоминая ошеломительное воздействие на себя - тогда городского студента - лошадиного обоза, "испытал сходное - и уже втягивал как радость". Хотя и деликатно не названо, но подразумевается, конечно, запах. Итак, навоз плюс обоз или наоборот, да и "поживи Бродский в ссылке подольше - та составляющая в его развитии могла бы существенно продлиться. Но его вскоре помиловали..."

Действительно - как жаль!

Навоз, обоз и длительная ссылка, хотя бы пятилетний срок оттрубил, - глядишь, и из Бродского мог бы выработаться поэт, симпатичный Солженицыну. Нечто вроде, предположим, Примерова или хотя бы Передреева... Ведь были, были для этого предпосылки - почуял Солженицын возможности, - "ярко выражено, с искренним чувством, без позы"! Но, увы, отстояли Бродского проклятые образованцы ("выросли в своеобразном ленинградском интеллигентском круге, обширной русской почвы Бродский почти не коснулся. Да и весь дух его - интернациональный, у него от природы многосторонняя космополитическая преемственность"). Отпустила его власть по просьбе образованцев из ссылки в город - тем и погубила поэта.

И то, что Бродский после всего этого покинул пределы отечества, - тоже не подвиг.

И Бога у него нет, и христианской веры.

"Ни одного весомого политического суждения" за всю жизнь не высказал.

И метафизики нет: "Надо же было столько лет выситься в позе метафизического поэта, чтобы так "физически" вываляться!.." Русофоб.
Вообще - чего ни спросишь, ничего у него нет.

Вывод полон лицемерия: "Нельзя не пожалеть его".

На самом деле - нельзя не пожалеть Солженицына: во-первых, впадать в такое раздражение и подавлять все время вырывающуюся из-под спуда ярость - исключительно вредно для собственного (особенно если оно - христианское) самочувствия. Во-вторых (а может быть, это и есть во-первых), стоит пожалеть писателя, так и не обретшего слуха и чутья, вкуса и понимания истинной поэзии. Объяснять ее ему - бессмысленно, поэтому заниматься сим безнадежным делом я не рискну.

Хочу лишь напомнить читателю, что и Солженицын сочинял в рифму и показывал свои сочинения Ахматовой, посоветовавшей ему их не обнародовать по причине полной поэтической безнадежности. Но версию отмщения - такого затейливого - не понявшей его стихи Ахматовой через разбор поэзии Бродского - как Ахматова обманулась и чего на самом деле стоит ее любимец - начисто отвергаю, потому что не хочу, в отличие от самого Солженицына, додумывать, читая в Сердцах. Не исключаю - и даже считаю самой важной из причин такого внезапного, казалось бы, а в сущности вытекающего из всего его мировоззрения нападения специфический художественный вкус Солженицына, сформировавшийся скорее на передвижниках, чем на искусстве XX века, скорее на литературе высокого учительства и пророческого диктата, чем на празднично-разнообразной, пестрой и даже пышной поэтике Пушкина или Гоголя (при всех их различиях). По сути, Солженицын в своих художественных вкусах и пристрастиях наследует весьма позднему Толстому, от многого отрекшемуся и мало чему умилявшемуся. Солженицын-художник - одно, Солженицын-"вкусовик" - другое, прошу не путать (и сама путать не хочу). Поэтика прозы Солженицына может быть (и бывает) очень современной, даже модерновой; композиционные построения - неожиданными; он неоднократно использовал в прозе монтажный принцип кинематографа; он захватил и использовал в поэтике своих очерков и художественных исследований, эссе и романов разные стили повествования, мощно преобразив их своей неповторимой, индивидуальной интонацией. Не буду уподобляться Солженицыну, не видящему в своем предмете (Бродском) ровно никаких достоинств, - нет, достоинства, конечно, есть. Но эти достоинства, - скорее двуликие, как Янус, качества, легко оборачивающиеся в свою противоположность. Художественно-идеологический тип личности, воплотившийся в Солженицыне, исключает понимание "другого" или "чужого" как равноправного партнера, исключает вопрошание как позицию, исключает проблематичность отношения. Он определен в своих оценках, безусловно однозначен и прям в выводах и итогах, для него не существует множественности точек зрения ("плюрализм" и в художественной сфере, а не только в идеологической, для Солженицына неприемлем и даже враждебен). Ему близки те писатели, которые разделяют его систему ценностей: религиозность, священное отношение к народу, историзм. Была у моего друга одна знакомая, которая в иные минуты приговаривала: "Секс исключает юмор". Что касается Солженицына, то его литературная мастерская, в которой изготавливаются не только эссе из "Литературной коллекции", полностью исключает все, имеющее отношение к смеховой культуре: в самом крайнем случае допустимы горький сарказм и ирония, уничтожающие противника. На самого себя смех не может быть направлен по определению - никогда.





 






Так и тянет сказать: нельзя не пожалеть его...

... хотя мир Солженицына исключает не только юмор, но и жалость.

В случае с Бродским замешано не только сознательное неприятие позиции, этики и поэтики. Безусловно присутствует и то, что по-русски называется "двум медведям в берлоге не ужиться". На одном Олимпе (русско-нобелевском) двум таким личностям, как Солженицын и Бродский, разместиться довольно трудно. (Хотя - заметим в скобках - Бродский никогда на Солженицына не покушался.)

Если прочитать интервью, которые собрала Валентина Полухина в своей книге (Бродский глазами современников. СПб., 1997), то водораздел проходит между "принимающими" и "отвергающими" Бродского довольно четкий: как правило, дело все-таки в идеологии, а не только в раздражающей своей "инакостью" поэтике. Но - забавно! - отрицание его через идеологию не идет впрямую: сначала все-таки разбирается поэтика. "И часто я уже заранее знаю, - говорит Ю. Кублановский, - что он мне в "идейном" плане скажет. Он накручивает метафору, накручивает впечатление, раскручивает маховик вдохновения. И некоторые стихи, их, правда, немного, где-то к середине начинают утомлять, потому что я знаю, что мне как читателю не будет преподнесено никакого сюрприза..."

В "отрицательной" системе те же качества, о которых другие говорят в положительном смысле, будут оценены негативно - например, длинные стихотворные тексты ("эрзац поэмы", "слишком утомительно"). Если Б. Ахмадулина и Я. Гордин трактуют Бродского в определенном смысле как наследника пушкинской традиции, сопоставимого с Пушкиным по деятельности на благо и развитие русского языка и русской поэзии ("Это чудо. Это совершенное чудо. И в этом смысле мы совершенно можем сравнить Бродского с Пушкиным.  Его язык невиданный, неслыханный. Это совершенное его открытие. И он в этом смысле... то есть совершенно роковой человек для какого-то нового времени, да? Эта выспренность и низкоречие! Это просто замечательно!" - Б. Ахмадулина), то В. Кривулин или Ю. Кублановский, а также цитируемая последним Н. Мандельштам относятся ко "вкладу" Бродского совсем без восторга ("Америкашка русской поэзии").

Так же - и пресловутая "холодность".

Полухина задает вопрос:

"- Как бы вы его защитили от тех писателей и критиков, которые обвиняют Бродского в том, что он холодный поэт, что у него мало стихов о любви, что он презирает читателя?

- Я таких дураков даже никогда не видела и не слышала.

- Вы не чувствуете, что он холодный поэт?

- О нет!

- Вы считаете, что надо отмести и не принимать всерьез эти упреки?

- Да какие к нему могут быть упреки?! Он, несомненно, должен вызывать разное к себе отношение, но знаете, что мы сейчас о дураках будем говорить?"

Полное эмоциональное приятие Ахмадулиной Бродского находится на противоположном от Солженицына полюсе - ей тоже не нужны никакие аргументы. А вот Виктор Кривулин, напротив, полагает Бродского "отстраненным" поэтом.

Сходная ситуация и с "почвой". То качество Бродского, которое одни определяют как открытость мировой и, в частности европейской, в еще большей частности, англоязычной культуре (Е. Рейн, Я. Гордин, в определенной степени А. Кушнер), у других вызывает гневное осуждение - "Как бы культивируется чуть ли не презрение, стремление отделить себя от русской культуры, вписаться в американскую", для него характерен "лингвистический жест отчуждения и сдержанного стеснения, стыда того, что он русский", "Нельзя быть поэтом мирового класса, порывая с почвой, или находясь в таком положении двусмысленности" (В. Кривулин); "Пушкин чем дальше, тем больше, как мы знаем, приближался к почвенническому мировоззрению, то есть его развитие шло противоположно Бродскому" (Ю. Кублановский).

Опять-таки поищем границу, водораздел.

Граница - вся же в идеологии, а потом уже - как следствие - в неприятии поэтики.

Идеологии, разумеется, не всегда выраженной открыто, иногда существующей подспудно.

Вот, скажем, речь заходит о религиозности - или нерелигиозности Бродского.

Мнения, высказывания, ответы на этот вопрос делятся так же, как и по остальным проблемам творчества Бродского. Но один высказывается дипломатичнее и округленнее, другой - резче и определенней. Может быть, наиболее внятно высказался здесь Ю. Кублановский. Благосклонно признавая, что Бродский - "поэт религиозный" (высокая точка), он строго отмечает, что, тем не менее, "Бродскому иногда не хватает религиозной культуры, такта и вкуса", в результате чего у него появляются "духовные проколы", которые "портят и даже несколько опошляют духовный ландшафт его поэзии" (точка понизилась, "религиозность" Бродского, констатированная ранее, подвергается скептическому анализу), и, наконец, его Бродский - не христианин. Не то чтобы "плохой" христианин или даже с "проколами" - нет, не христианин, а это уже совсем никуда не годится.

Полухина спрашивает - после вышеприведенных мною слов Кублановского о "ландшафте":

"- В какой мере тут еврейство руку приложило?" И хотя Кублановский отвергает "вину" еврейства ("тут виной не еврейство"), но логическое развитие его мысли приводит, увы, именно к проклятому еврейскому вопросу. Еще раз подчеркнув, что "еврейская кровь играет тут второстепенную роль" (ага, значит, все-таки? хоть и - второстепенную?), Кублановский многозначительно вспоминает сюжет: "Однажды он мне написал, что его антицерковность продиктована тем, что он жил около Спасо-Преображенского собора и когда пробегал мимо, запах ладана автоматически вызывал у него порыв к рвоте. А ведь мы знаем таких чистокровных евреев, как его друг Анатолий Найман, который все это в себе преодолел и воцерковился". Получается, что если чистокровный еврей - преодолел свое еврейство, то это несомненный плюс и пример для подражания; а если он остается сам собой, то это - гордыня (из этого же интервью). Постараемся подвести хотя бы промежуточные итоги. Нарисуем схему.


В печати уже появились отклики - достаточно развернутые - на статью Солженицына (Л.Штерн - "Exlibris НГ", 13 апреля 2000г., И. Ефимов - "Новый мир", 2000, № 5.). Но в этих откликах движущими эмоциональными силами были стремление защитить и отрицать, а если объяснить, то вот что: Бродский не соответствует портрету кисти Солженицына, чьи рассуждения отчетливо напоминают советские (в том числе - судебные) претензии к поэту.

На мой же взгляд, статья Солженицына - не приговор, который нужно оспаривать (хотя и это в видах нашей публики небесполезно), а симптом, который требует ясного понимания. Симптом болезни, зашедшей глубже, чем думали все господа - социалисты, коммунисты, капиталисты. Раскол русской культуры, свидетельствует этот симптом, продолжается; и "гигант" (Солженицын), и "титан" (Бродский) только лишь кристаллизуют вокруг себя и так существующие - нет, не разногласия, а абсолютно разный, противоположный взгляд на мир, Россию, себя самого, наконец.

Что можно объяснить судящему и резко осуждающему, низводящему до ничтожества личность и поэзию Бродского Солженицыну, если Бродский говорил: "Не выносить приговор, тем более когда речь о собратьях по перу. "Не бросай камень в чужой огород" и так далее, и так далее" (см. интервью Дэвида Бетеа с Иосифом Бродским - "Новая Юность", 2000, № 1.). Не совпадает не только поэтика, мировоззрение, философия жизни, если хотите, - не совпадает этика Бродский для Солженицына - не "собрат по перу", не коллега по литературе и не член компании "нобе-лиатов" - он скорее всего враг, подлежащий уничтожению. Оружие Солженицына - слово, вот он словом и уничтожает.

Да, конечно, невозможно и благожелательное "понимание" Бродского со многими другими, поэтами и прозаиками, и в разных случаях тому есть разные объяснения. Елена Шварц говорит, что это как "кошка и собака", и оппозиций можно выстроить достаточно (Виктор Куллэ их выстраивает: Бродский - Айги, Бродский - Некрасов, Бродский -
Рубинштейн. Что ж, возможны варианты, хотя, на мой вкус, фигуры отнюдь не одномастабные). Но задача Солженицына - и его отношение как стимул для решения задачи - находится за пределами собственно литературы. "Чуждость" Бродского таит опасность: путь его и поэтика соблазнительны своей успешностью. Боюсь аналогии, возникающей в сознании: но в том, что вызывает гнев и ярость Солженицына, есть много от пушкинского Моцарта - и любовь к уличной музыке, и необязательность, ироничность (в том числе и самоирония), равнодушие к сугубо серьезным задачам... Но ведь вот что любопытно: Бродский под пером Солженицына превращается в... Сальери (холодность, расчетливость и т. д.). Именно Моцарта нашей поэзии конца века Солженицын переводит в "регистр" Сальери - для чего же? Ведь не соперник же ему Бродский! Ну пусть он совсем иной - так и оставьте его в его инобытии! Нет, акт "отстрела" вызван еще и подсознательным желанием отделаться от Бродского (в одном ряду? как нобе-лиат, изгнанник, "гений", со своим "мифом"? - увольте). Вряд ли стоило такому гиганту, как Солженицын, подвергать "разъятию" поэзию Бродского - она-то все равно не поддается, не поддается еще и потому, что она (и он) ушли, они там, за облаками, и никакой грозный суд им уже не опасен. Бродский никогда не сможет ответить на нападки Солженицына, а Солженицын навсегда останется в неожиданной компании, - супротив навеки умолкнувшего поэта.