Если говорить о Владимире Солоухине так, как давно заслуживает этот на редкость талантливый и своеобразный писатель, то надо прежде всего сказать, что он не принадлежит к какому-либо течению в русской литературе. Городской писатель? Ни в какой мере. «Деревенщик»? Вряд ли. Он, подобно киплинговской кошке, «гуляет» гам по себе. У него собственный взгляд на все окружающее, свои, поглощающие его целиком темы, проблемы, заботы, стремления. И пишет о них он глубоко личностно, с предельной доверительностью и откровенностью, словно исповедуясь перед самим собой, ничего не скрывая — ни хорошего, ни плохого из того, чем сопровождалось решение взволновавшей его проблемы для него самого. В этом — подкупающая сила доверительного тона Владимира Солоухина.

Только на первый взгляд Владимир Солоухин завзятый «деревенщик», то есть писатель по преимуществу живущий заботами русской деревни. Он действительно вместе с Александром Яшиным, Владимиром Тендряковым, Сергеем Залыгиным подготовил подъем в русской литературе «второй волны» деревенского жизнеписания (если считать первой волну, рожденную «Районными буднями» Валентина Овечкина). Но неспроста же самим Валентином Овечкиным лирические повести Владимира Солоухина были расценены как уход от главной темы. И не по капризу Александр Яшин яростно спорил с Владимиром Солоухиным, не соглашаясь с его представлениями о ценностных накоплениях русской деревни в области духовной культуры на протяжении веков. Вернее, даже спор шел, как передавал Ф. Кузнецов в книге «За все в ответе», о том, что будто бы «не этого ждет сегодня деревня, не об том печется, не к тому стремится, другого ей недостает!..» (с. 87 названной книги). Не случайно младшая генерация «деревенщиков», каждый из которой написал хотя бы одну статью о своем собрате (Виктор Астафьев отлично написал о Евгении Носове и Валентине Распутице, Василий Шукшин о Василии Белове и т. д.), пока ничего не сказала о Владимире Солоухине. Но и не вдруг очень скупой на похвалы товарищам по оружию Леонид Леонов одобрил те же лирические повести и сопроводил их отдельное издание проникновенным предисловием. О «Владимирских проселках», «Капле росы» и «Терновнике» он написал и потому, что произведения талантливы в художественном отношении, и потому, что почувствовал в них нечто родственное собственному творчеству.

А это родственное выражается в глубинном содержании повестей, прямо смыкающемся с тем, что со времени выхода первой редакции романа «Вор» Леонида Леонова именуется всеобъемлющим словом «блестинка». Все они — и Виктор Астафьев, и Евгений Носов, и Василий Белов, и Валентин Распутин — в собственном художественно-философском постижении мира либо идут от этой «блестинки», либо приходят к ней. Владимир Солоухин, начав раньше других, сосредоточился, как бы это точнее сказать, на ее материально, что ли (если допустимо этим словом обнимать цветы, ручьи, реки, иконы, церкви, когда они оборачиваются своей эстетической стороной), — на ее материально-художественных проявлениях, будь то русская природа и древнерусская архитектура, как во «Владимирских проселках» и в «Капле росы», или древнерусская живопись, как в «Черных досках», или все вместе взятое, как в «Письмах из Русского музея» и в очерке «Время собирать камни». Оказалось, что и до сих пор оно, при заинтересованном отношении, обжигает, поскольку связано с национальным самосознанием и ведет — ни мало ни много — к постижению того, что именуется «тайной русского характера», все еще для многих в мире остающейся за семью печатями. Отсюда повышенная реакция на произведения Вл. Солоухина во всем мире.

Сам писатель уже в «Капле росы» недвусмысленно заявил, что, по его глубокому убеждению, у русского народа нет никакого желания вернуться назад, зато возрастает стремление по-настоящему глубоко разобраться в своем историческом прошлом, национальном своеобразии, сохранить и взять на вооружение любую ценную песчинку, если она прибавит сил. Оказалось: в прошлом находится немало таких песчинок, вернее, настоящих жемчужин и даже бриллиантов несравненной красоты.

Мимо всего этого — понимания Владимиром Солоухиным связи нашего нынешнего дня с вчерашним — прошли многие критики и у нас, и особенно за рубежом. Возникли легенды о его «оппозиционности» своему времени, об идеализации им прошлого, даже о богоискательстве писателя. Это именно легенды. Они сами собой развеиваются при внимательном чтении его произведений.

 





Рассказы, очерки, этюды Солоухина 60-х годов озадачили многих издателей и критиков, хотя для тех, кто вдумчиво знакомился с «Владимирскими проселками», «Каплей росы» и «Славянской тетрадью», не были неожиданностью ни рассказы «Зимний день», «На степной реке», ни «Письма из Русского музея», ни записки начинающего коллекционера «Черные доски». Развивая собственное представление о месте современного человека, скажем еще точнее, русского человека в поступательном развитии жизни, страны, Земли, Вселенной, Владимир Солоухин акцентирует в названных произведениях проблему взаимоотношений современника с Землей, природой из особенности с ценностными эстетическими накоплениями прошлого. Несколько упрощая первое звено этой проблемы, редактор одной из книг писателя предуведомил читателя в аннотации: «В рассказе «Зимний день», давшем название книге, превосходно изображена жизнь леса. Хозяин этих богатств ведет себя часто не только не по-хозяйски, но и оскорбительно по отношению к природе, да и к самому себе». Издательство « Россия», предпринимая выпуск «Писем из Русского музея» отдельной книгой, сочло необходимым предпослать ей следующую характеристику:

      «Новое произведение В. Солоухина — это своеобразный публицистический очерк, в котором автор делится своими раздумьями о судьбах многих и многих памятников русской культуры. Он пишет о резко выраженной уникальности, неоценимой эстетической ценности произведений зодчества, скульптуры, живописи, а также народного творчества, созданных на Руси. Выпуская эту книгу, издательство ожидает столкновения разных мнений о ней, поскольку автор затронул вопросы в известной степени спорные, и она вызывает на большой и серьезный разговор. С некоторыми положениями автора, особенно там, где он высказывает свои суждения по вопросам искусства, читатель согласится, а с некоторыми, возможно, и нет. «Письма из Русского музея» были опубликованы в журнале «Молодая гвардия», и автор получил уже немало читательских откликов. Отмечая спорность некоторых положений этого произведения, они вместе с тем высказывают пожелание издать его отдельной книгой». 

Определение жанра произведения как «своеобразного публицистического очерка» не вполне точно. Перед нами тринадцать взаимосвязанных этюдов. Каждый из них выполнен в самом емком и самом раскованном, свободном жанре — письма. По аналогии со «свободным стихом» произведение в целом можно назвать «свободной прозой». Автор умело использовал публицистический опыт Карамзина, Герцена, соединив его с собственной манерой предельно доверительной и свободной от всякой «литературщины» беседы с самым близким человеком. При относительной законченности каждого из писем-этюдов, взятые вместе, они складываются в целостное произведение, цементируемое глубокой идеей. Той же, что лежит в основе и всей остальной прозы писателя. Она ветвится, уходя в глубь истории. В «Письмах из Русского музея» выступает часть ее, так сказать, корневой системы; другая — в «Черных досках».

Писатель действительно делится своими раздумьями о судьбах многих памятников русской культуры. И действительно, с одним охотно соглашаешься, другое оспариваешь. Но при всем этом не «Русский музей» и не «черные доски» являются главным героем этих произведений Владимира Солоухина. Их герой — автор, рассказчик, повествователь, Русский человек. Это подлинный «хозяин необъятной Родины своей», который рачительно, бережно разбирается в доставшемся хозяйстве, беря ответственность за все, что было, что есть и что будет. Он лично заинтересован в том, чтобы ни одна крупица доброго, человечного, прекрасного, когда бы и кем она ни была создана, не оставалась втуне, а активно помогала бы формированию нового человека и его образа жизни, становилась неотъемлемой частью его. И это в нем читатель ощущает чисто национальный взгляд на мир, восприятие подлинных ценностей.

Отсюда масштаб и легкость, с какой в повествовании переплетаются прошлое и современность, частные вопросы и труднейшие проблемы века, В тех же «Письмах из Русского музея», начав с сожаления, что в XX столетии люди разучились писать письма, предпочитая о самых неожиданных впечатлениях бытия сообщать родным и близким либо по телефону, либо телеграфом, автор очень естественно приходит к универсальному, мучительному вопросу: «Техника сделала могущественным каждое государство в целом и человечество в целом. По огневой уничтожающей и всевозможной мощи Америка двадцатого века не то, что та же Америка девятнадцатого, и человечество, если пришлось бы отбиваться, ну хоть от марсиан, встретило бы их не так, как два или три века назад. Но вот вопрос, сделала ли техника более могучим просто человека, одного человека, человека как такового? Могуч был библейский Моисей, выведший свой народ из чужой земли, могуча была Жанна дАрк из городка Орлеана, могучи были Гарибальди и Рафаэль, Спартак и Шекспир, Бетховен и Петефи, Лермонтов и Толстой, Да мало ли… Открыватели новых земель, первые полярные путешественники, великие ваятели, живописцы и поэты, гиганты мысли и духа, подвижники идеи. Можем ли мы сказать, что весь наш технический прогресс сделал человека более могучим именно с этой единственно правильной точки зрения? Конечно, мощные орудия и приспособления… Но ведь и духовное ничтожество, трусишка может дернуть за нужный рычажок или нажать нужную кнопку. Пожалуй, трусишка-то и дернет в первую очередь.