Можно оспаривать достаточность понимания гуманизма в отзывах, подобных цитированному, говорить о внесоциальных позициях того или иного рецензента (а на роман откликнулись очень разные зарубежные газеты и радио), об иных конкретных неточностях. Но нельзя не почувствовать, что все же схвачено главное - гуманный, интернационалистический смысл, не оставляющий равнодушным читателя, даже не проникающего глубоко в философию романа Бондарева «Берег».

Писатель сумел вовлечь в соразмышление и сопереживание наших зарубежных современников, побудил их к диалогу о путях и способах утверждения идеалов гуманности и взаимного доверия, о счастье человека, освобожденного от угрозы новой войны, о бездуховности так называемого потребительского общества, его губительном равнодушии к человеческой личности.

Для того чтобы продолжать любить человека, как бы говорит автор романа, чтобы не пасть духом от разочарования в людях, сохранить надежду на будущее, надо обладать способностью к состраданию. Искусство наше подчинено этическому началу, его герой, как правило, делает жизненный выбор не ради самого себя, а во имя человечности человека. Здесь источник оптимизма  литературы, так отличающейся от литературы западной, зараженной пессимизмом и отчаянием. В этом сила и перспективность советского искусства.

Изображая последние дни войны, писатель покажет, что даже в условиях всеобщего ожесточения советские люди, воочию узревшие бесчеловечие фашизма, не подчиняются инерции жестокости и принуждения. На деле произойдет нечто прямо противоположное и по-своему вполне закономерное: они не только не станут опустошенными циниками или изверившимися пессимистами (как об этом до сих пор пишет часть зарубежной прессы), но бесконечно ясно и твердо оценят значение человеколюбия как единственно реального способа преодоления последствий самой жестокой и бесчеловечной войны. Добро, гуманность, справедливое бескорыстие останутся для них высшим назначением и целью жизни на земле. Чтобы по-настоящему понять смысл «Берега», нужно прежде всего усвоить эту его всеохватную, всепроникающую идею.

Сцена гибели Княжко - одна из сильнейших и волнующих в романе - имеет в этом смысле ключевое обобщающе символическое значение. Здесь очень коротко, без тени риторики или сентиментальности, художественно и образно выражена высокогуманная, истинно человечная мысль «Берега», сказано то, что, подобно рыданию, вырвется немного позднее из уст Никитина: «Он не хотел крови, он хотел прекратить бой».

Те знаменательные майские дни, с которых начинается военная часть романа, слишком уж были похожи на теплый, радостный и безмятежный мир, которого так ждали все долгих четыре года. Те самые четыре года, когда солнце и свет были застланы нерассеивающимся пороховым дымом, когда, казалось, уже навеки исчезли естественные запахи земли и остался только удушающий запах тола и тления.

И вот свершилось то, чего ждали все и что все равно казалось несбыточным, бесконечно отдаленным,- наступил мир. И как раз такой, каким он мнился,- тихий, светлый, душистый, теплый, с гроздьями тяжелой сирени, перевешивающейся через ограды, с цветением яблонь, с незатоптанными зелеными лужайками.


 



Никитин хорошо помнил те тихие зеленые дни за окнами добротного немецкого дома в маленьком курортном городке под названием Кёнигсдорф. «В сорок пятом году,- скажет он,- я верил, что все изменится после войны, что весь мир и вся жизнь будут сплошным праздником».


Правда, был еще не настоящий конец войны, а только остановка перед ее окончанием. И потому наряду с опьянением покоем и светом Никитина порой, как «душным ветерком», вдруг охватывала «мысль о том, что все это новое, легкое, бездумное, без близости войны, должно вот-вот оборваться, кончиться, исчезнуть, что он, его взвод в немецком городке живут в неправдоподобном и обманывающем тумане счастья, которое не может долго продолжаться».

Предчувствия не обманули. Мира еще не было, и счастье оглушительной тишины, света, душистых запахов нарушилось так же быстро, как и наступило. Немецкие самоходки завязали в глубоком тылу отчаянный и бессмысленный теперь уже бой.

Уничтожив одну самоходку и упустив остальные, скрывшиеся за разливом взорванной ими плотины, артиллерийские взводы Княжко и Никитина оказались в лесу, неподалеку от просторной поляны, где возвышался прочный двухэтажный дом лесничества. В нем засели остатки немцев, рассеянных по тылам и все еще оказывавших сопротивление. Из окон этого дома они вели беспорядочный огонь, не подпуская нашу пехоту. «Весь дом - от нижних выбитых окон до мансарды -оска-ленно пульсировал автоматными трассами, и наполовину скрытый углом левой пристройки бронетранспортер поддерживал крупнокалиберным пулеметом оборону дома».

Пехота, окружившая лесничество, несла большие потери при каждой попытке взять его штурмом. Единственным, кто мог сломить сопротивление - практически уничтожить - засевших в доме, была артиллерия. «Здесь хватит одного орудия и двух ящиков снарядов»,- сказал Княжко, оценив положение. Первый выстрел был дан Межениным, и Никитин невольно заметил «жесткую складку перекошенного рта, дикое выражение сдавленного ненавистью и как бы пьяного лица» Меженина. В наступившей после его выстрелов тишине из дома донеслись какие-то слабые крики, похожие на истерические рыдания. «Стой! Прекратить огонь…» - скомандовал Княжко.

Он, «сдержанный, как обычно, выпрямленно стоял под сосной шагах в десяти левее орудия, похлопывая веточкой по колену, смотрел на дом с удивлением, даже с вниманием брезгливой жалости - так наблюдают за бессилием раздавленного на дороге животного, делающего попытку встать».

После двух следующих выстрелов осколочными снарядами из окон вместе с клубами дыма вывалился «вдруг воедино слитый страшный вой человеческих голосов… Он вырвался из задымленных нижних окон, вой предсмертного отчаяния и обреченности, потом врезались в этот вой команды на немецком языке, одиночные эти два осколочных, со снайперской точностью выпущенные Межениным…

Бондарев использует в «Береге» и тот, и другой способы. В поисках истины он вернется вместе со своими героями на землю бывшего врага, восстановит картины недавнего прошлого и на этом материале, одновременно историческом и современном, заставит нас разбираться в явлениях всегда в общем конкретных и всегда новых, всегда осуществленных и всегда предлежащих.