У Искандера в "Искренности покаяния" есть яростный пассаж, направленный против самоубийственного исхода. Размышляя о самоубийствах Маяковского, Есенина и Цветаевой, он пишет о мистической власти слова над судьбой автора. "Если жизнь представляется невозможной, есть более мужественное решение, чем уход из жизни. Человек должен сказать себе: если жизнь действительно невозможна, она остановится сама. А если она не останавливается, значит, надо перетерпеть боль.  Каждый, перетерпевший большую боль, знает, с какой изумительной свежестью после этого ему раскрывается жизнь. Это дар самой жизни за верность ей, а может быть, даже одобрительный кивок Бога".

В ряду самоубийств литературных персонажей постсоветской словесности имена искандеровских героев не значатся.

И хотя возвращение к себе как итог новой идентификации может выглядеть не столь эффектным, как выход в айтматовский космос или
в кимовское бессмертие; хотя у кого-то морщится нос при появлении "нового Искандера, которого я уже давно читал", - то по крайней мере это не обставленный с различными искусственными эффектами конец. Ни "жизни" в целом, ни "вселенной", ни отдельно взятого автора. Однако такой вариант - отнюдь не подсказка.

По знаменитому "тоннелю", открытому сознанию после смерти, каждый проходит самостоятельно.

Нынешний кризис идентичности, переживаемый литературой на границе советского/постсоветского, зеркально-перевернуто отражается в кризисе идентичности, пережитом русскими литераторами после революции. В декабре 1917-го Пастернак пишет из Москвы на Урал свояченице Фанни Збарской, Ольге Тимофеевне: "...И год этот- ужасный, и город этот голодный, смертоносный и разрушающийся, не произведший за этот срок ни одной живой пылинки..." Через два с половиной года он же исповедуется Дмитрию Петровскому: "Я словно переродился и пошел дрова воровать у Ч. К., по соседству. Так постепенно с сажень натаскал. И еще кое-что в том же духе. - Видите, вот и я - советский стал". Граница кризиса пересекалась в молчании - ".. .все это, взятое вместе, способно лишить толковой речи хоть кого...", либо со свидетельствами катастрофического осмысления исторического движения - как бы сметающего все живое на своем пути поезда ("Русская революция", 1919). (В это же время Андрей Платонов, исповедовавший коммунистическую идею в интерпретации, близкой к троцкизму, напротив, испытывал эйфорический подъем.) Взгляд на происходящее как на катастрофу, апокалиптическое сознание, ощущение не только "конца эпохи", но и "конца света" сопровождали последние страницы, продиктованные перед смертью, В. В. Розанова и мандельштамовские строки 1918-го.




 






К 1921 году тот же Мандельштам, словно уговаривая себя, трактует революцию как установление опеки над "старым миром", который уже "не от мира сего", как подготовку грядущей метаморфозы - "Как комната умирающего открыта для всех, так дверь старого мира настежь распахнута перед толпой" ("Слово и культура"). Попытка отождествить себя, идентифицировать с "миром советским" давалась с муками, несмотря на заверенья: "Я - человек эпохи Москвошвея, / Смотрите, как на мне топорщится пиджак...".

Несмотря на все счеты, предъявляемые "советскому", писатели постсоветского литературного пространства тоже проходят через ломку - освобождения хотя бы и от привычной, отработанной двусмысленности языка. Идентифицировать себя с "домом русской словесности" сегодня несравненно легче тем, кто был записан в советском синодике как "советский русский писатель". Строго говоря, Битову легче, чем Искандеру, Маканину проще, чем Киму. Тот же Битов в "Попытке утопии" отчасти насмешлив (".. .за последние два-три года мне посчастливилось
присутствовать на похоронах той или иной категории человеческого сознания"), иронически перечисляя "конец литературы", "конец истории", "конец идеологии", "конец пророков", "конец рефлексии", происходящие под общей меркой "конца века" или даже "конца тысячелетия", не говоря уж о "конце империи". Да, "счастье всегда в прошлом" - несмотря на то, что оно выпало на имперское время; а речи о "конце" связаны, по Битову, со страхом перед настоящим.

"С известью в крови для племени чужого ночные травы собирать" труднее. Дом Толстого? Дом Пушкина? Или - безвоздушный "дом" космоса, в котором ничто не произрастает? Каждый выбирает свое.

Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.