Так и начался наш разговор. С этого вот первого моего вопроса: - Ваши рассказы и повести (а теперь еще и романы) - это своеобразные, чаще всего сельские, истории, в которых осмысливаются непереходные человеческие ценности, прежде всего, моральные, общечеловеческие: душевность, доброта, совесть, сочувствие, сопереживание, милосердие, честь человеческая, внимание и стремление понять и объяснить человеческие слабости и ошибки. Как начиналась Ваша творческая жизнь, какой ее этап оказался на сегодня определяющим?

И является ли в настоящий момент для Вас доминирующим принцип лирико-поэтического постижения человека и мира? - Как начиналось? Когда сегодня так мне поставлен вопрос - следовательно, следует задуматься над ответом в первую очередь для самого себя. Может, это лишь приближение к ответу. Начиналось, очевидно, с ранней, еще совсем в детские годы, любви к литературе. Эта любовь проснулась - и со временем уже не погасала, а, кажется, только усиливалась, по-видимому, формируя сам строй душевной заинтересованности и именно естество. В детстве, в первые послевоенные (частично - и военные) годы очень интересно было узнавать из книжек о жизни, которой не знал и которую открывал в первый раз.

В ту пору книжка как будто и была самой жизнью, и иногда казалась значительно интереснее окружающего мира. Потому что действительность - привычная, знакомая, ежедневная, близкая, в то время как книжка - это действительность неизвестная, новая, незнакомая, экзотичная, с множеством приключений. А какие чувства героев! С их чувствами не могли сравниться ни твои собственные, ни твоих близких. Какие именно книжки? Те, что случайно попадали в руки. (По-видимому, не стоит объяснять, что такое полуразрушенное послевоенное село, полуразрушенная школа). Это был и Шевченко, и Леся Украинка, сказки украинские и русские, впоследствии - Тычина, Рыльский, Сосюра. Кажется, в четвертом или в пятом классе была прочитана (конечно, по-варварски) «Война и мир» Л. Толстого.

Тогда же случайно стали попадать в руки первые книжки зарубежных писателей - они производили фантастическое впечатление. Потом были Пушкин, Гоголь, Короленко, Г. Успенский и т. д. По-видимому, влюбленность в литературу и развилась до того, чтобы самому взяться за перо. Это были стихотворения. Одно из первых вместила школьная стенгазета, это был мой пятый или шестой класс. Стихотворение называлось «Красный флаг». С уверенностью не скажу, и, по-видимому, наиболее важным этапом в моей жизни следует считать вторую половину шестидесятых годов, когда написал повести «Мертвая зона», «Семейный очаг», «Сельские учителя», «Путники», которых отношу к объективной, реалистической прозе. Теперь уже, с высоты восьмидесятых, могу пожалеть, что и дальше не искал себя в этом направлении. Причина - голословная критика, которая не могла не ранить. «Принцип лирико-романтического постижения человека и мира» когда-то больше всего отвечал моему нраву, выражал психику, эмоции, - потому-то он и нашел реализацию во многих (особенно - в лучших) моих произведениях.

 Очевидно, этот принцип оказался вполне естественным и непринужденным. Вообще, наша критика никогда не задумывается над тем, почему один прозаик имеет одно творческое лицо, другой - другое, третий - совсем отличное. В таких случаях речь никогда не заходит об отличии индивидуальности, отличии психической структуры, отличии духовной организации. Мы отмечаем все лишь словом «талант»: вот - такой талант, вот - такой, а это - уже такой. А в чем же природа их непохожести и отличия? Почему иногда требуется, чтобы талант был не сам собой, а каким-то своим подобием, а то и противоположностью? Такие требования - это и непонимание природы таланта, и сознательная или несознательная попытка потерять его.



 





«Принцип лирико-романтического постижения человека и мира» сегодня не является для меня доминирующим, он - преимущественно в прошлом хотя, возможно, какие-то элементы и сохранились в сборниках стихотворений «Письмо земли», «Время и пространство». В повестях «Мертвая зона», «Семейный очаг», «Сельские учителя», «Путники», этот принцип вообще отсутствует, хотя его рецидивы уже есть в позже написанной повести о детстве «В роще солнце зацвело».

 Очевидно, не так-то легко отказаться от самого себя в таком варианте. - Каждый художник, в сущности, завершает свою образно стилевую систему, находит свой ракурс художественного познания мира и впоследствии, как это не парадоксально, стремится разрушить, отрицать эту систему, найти новый угол зрения на человека и мир. Можно ли не этим объяснить появление Ваших романов «Одолженный мужчина…», «Частная жизнь феномена», «Парад планет»? И как это согласовать с активным сегодня Вашим проникновением в мир поэтический? Не от беспомощности ли прозы, слова прозаического, перед чудом природы Вы начали писать стихотворения? - В моих первых рассказах герой часто сливался с миром природы, вроде бы выражал ее сферой своих эмоций, а мир природы вроде бы отражал самого человека. То есть это была двуединая сущность: природа мыслила и чувствовала миром человека, а человек мыслил и чувствовал мир природы. Эта двуединая сущность, по-видимому, больше всего помогала выражаться самому герою. Очевидно, по такому типу героя стоял сам автор. Такой тип помогал самовыражаться ему. Но автор, желая постичь действительность через другой нрав и другой характер, через другие жизненные коллизии, вынужден был ставить перед собой задание: отказываться от такого героя (то есть отказываться от чего-то естественного в себе) и искать героя «из мира» (то есть находить себя в отличной ипостаси, которая позволяет существовать вроде бы не в своей индивидуальности, а в индивидуальности чужой).

 Это было необходимо сделать, чтобы перейти от ограниченности, от камерности - к жизни в более широких, объективных связях. Кажется, я разрушал сам себя и отрицал предыдущее свое существование, писавши «Мертвую зону», «Семейный очаг» («Мать своих детей»), «Сельские учителя». Не скажу, что такое саморазрушение давалось легко, напротив - тяжело, потому что своим корнем я был весь в прозе своей предыдущей, а к этой я как будто себя принуждал. А уже писавши «Одолженный мужчина…», «Частная жизнь феномена», «Парад планет», я не чувствовал, что разрушаю себя. Чувствовал, что - отрицаю (и не только себя), а вот что разрушаю - совсем нет. Видел, что нахожу сам себя в формах новых для себя, в формах более глобальных в постижении жизненного материала, в понимании характеров, в наполненности слова. А уже когда эти три романа были написаны и я сел за рассказ в старой своей манере, в основе которой, - реалистичная деталь, то почувствовал, что эта манера уже перестала даваться так, как давалась раньше. Она казалась мне пластом - и я тогда понял, что манера моих романов таки имела разрушительное влияние на меня. Следовательно, это такое литературное строительство, которое основывается на самозапрете и саморазрушении. Побудительные мотивы этого самовыражения и саморазрушения - желание постичь оптимальную массу жизни в оптимальных формах.

 Я сам для себя хотел глубже осмыслить активное свое обращение к поэзии на пятом десятилетии жизни. Какова причина? Возможно, и в том, что всегда любил поэзию, что начинал со стихотворений, которые изредка писал и позже. Возможно, и в том, что твое естество, меняясь, все же во многом консервативное, и эта его консервативность именно в том, что поэзия естества и поэзия мира так и не умерли для тебя. А еще, возможно, и в том причина, что объективно-реалистичные произведения («Мертвая зона») и условно «фантастические» («Одолженный мужчина» и «Парад планет») никоим образом не давали выход лирико-романтической энергии, а она (энергия) таки хотела выхода. Проза - всесильная, но не во всем. Проза может немало овладеть в области поэзии, однако не всем, однако есть такие сферы эмоций, такие философские возможности что-то понять в себе, в природе, что в силе лишь поэзия. «Чудо-природа» покоряется и прозе, но поэзия дает здесь полностью отличные принципиальные решения.

Проза вовсе не беспомощна перед «чудом природы»! Покорение природы с помощью поэзии - это вроде бы опять и самозапрет и саморазрушение, однако во имя строительства: и своей личности, и своих произведений. - Как Вы относитесь к понятиям «проблемная литература», «литература о селе», «производственная тема»? Если отрицаете, то не слишком абстрагируете ли Вы характеры героев своих новелл и рассказов от социального содержания реальной их жизни? Не слишком ли Ваши герои погружены в мир внутренний, в мир собственной души, не слишком ли они рефлектируют? Вспомните критикуемую, кстати, резко и несправедливо, Вашу повесть «Двое на святую любовь». - К понятию «проблемная литература» отношусь полностью благосклонно, когда идет речь действительно-таки о проблемной литературе. То есть в том случае, когда писатель исследует определенную общественную, производственную, этическую проблему. Критика справедливо должна требовать от такого автора широты и глубины анализа, указывать на недостатки.