С моделью тоталитарного общества непосредственно связан ярко выраженный в произведении обличительный пафос. Он не в многочисленных обличительных декларациях, рассыпанных по всему тексту произведения, которыми постоянно делятся крестьяне, которые быстро разобрались в действительном положении вещей. Наиболее мощный и «наиболее художественный» обличительный пафос звучит в самом реалистическом, до натуралистических подробностей, изображении трагических происшествий в Кленотичах, в семье Катранников, в описаниях отбирания хлеба, голодных мук, смертей, поисков еды, мрачных пейзажей вымирающих сел, и тому подобное. Что может более красноречиво рассказать о том «процветающем советском обществе», развенчать миф о нем, чем эти правдивые его картины?

Василий Барка беспощадно «срывает» всевозможные маски со ставленников режима, откровенно называет провидцев беды. Каждая такая сцена является реалистично-конкретной и в то же время аллегорически обобщающей, каждый образ-символ (месяц, желтый князь, мертвые птицы, остановленные часы, солнце и тому подобное) органично вписывается в реалистическое изображение, конкретизируется в реальных событиях, поступках, ощущениях.

Вспомним для примера один из первых гребежей хлеба, что происходит сразу после разговора крестьян о мистично-символичном виденье на месяце. «Это на месяце нарисовано: друг друга вилами подкинул», — объясняет Мирон Даниилович своим односельчанам, будто не веря, что подобное может происходить в реальной жизни, в родных Кленотичах. Ему противоречит Стадничук:


 



Насылаются бесноватые, и они у младенцев из губ крошку хапают. Был я во дворе Касяненко: там дети грудные, а эти прилезли, роются в колыбелях… детей выбрасывают просто наземь и ищут под пеленками, нет ли крупинок, береженных на кашку; все начисто забирают. Вы себе умирайте с младенцами! Так это — что, скажите! Все же главные начальники обысков и грабежей, кто? — саранча из столицы.


Эта сцена, переданная крестьянскими устами, является конкретизированным расшифровыванием образа-символа, о котором говорилось выше. Можно вспомнить и другие «обличительные истории», в которых идет речь о братоубийственном бесчинстве ставленников режима.

Но условно символический план изображения в романе существует также и в подтексте и, не нарушая основной тон реалистичного описания, изнутри усиливает его обличительность, обобщающее содержание. Впечатляют картины разоренных крестьянских дворов (как минимодель духовного разрушения украинского крестьянства), истории с церковной чашей присуща скрытая, внутренняя аллегория. Одна из самых сильных аллегоричных сцен, которая несет символический, обобщающе-обличительный подтекст, это, где Мирон Катранник и другие такие же беззащитные и измученные голодом люди были выброшены из поезда вместе со «шпалами и обаполами, облитыми смолой».

Следовательно, в романе обличительный пафос присутствует везде: в реалистических описаниях, психологическом погружении, в ощущении героев, их разговорах между собой, во внутренних монологах, символических сценах, условных картинах. Однако заметим: в «Желтом князе» Василий Барка разоблачает, развенчивает, но не осуждает. Он; как настоящий христианин, пишет об этом в предисловии к роману, называя себя «свидетелем в суде: рассказывать, что произошло в жизни». Но это не значит, что автор остается абсолютно безразличным к изображаемому, хотя и отступает от давней народной традиции «плакать» вместе со своими героями над их горькой судьбой, сочувствовать им. В середине XX ст. он понимал, что этого слишком мало, что «загубленного украинского человека», как назвал эту общую философско-психологическую тенденцию Шлемкевич, еще не поздно возвратить, возродить, воскресить. Эту цель, кстати, преследовало все модернистское искусство. Следовательно, авторское антибезразличие проявляется, прежде всего, в том, что, вопреки общей пессимистичности реального конкретного материала, Барка делает оптимистичным и обнадеживающим окончание своего в целом достаточно мрачного «Желтого князя». То есть вселяет человеку надежду в победу добра над злом.