События войны в поздних стихотворениях Твардовского видятся сквозь толщу переживаний и раздумий последующих лет. Они уже будто припорошены пылью времени, и авторский голос размеренно спокоен, но это не означает, что в стихах главенствует логика: через оболочку строгой сдержанности читатель острее чувствует высокое напряжение эмоций. Отпечаток эпической отстраненности лежит на стихотворении, посвященном погибшим:

Лежат они, глухие и немые,
Под грузом плотной от годов земли -
И юноши, и люди пожилые,
Что на войну вслед за детьми пошли,
И женщины, и девушки-девчонки,
Подружки, сестры наши, медсестренки,
Что шли на смерть и повстречались с ней
В родных краях иль на чужой сторонке.

Пластичность, свойственная большим эпическим произведениям, постепенно трансформируется. Некоторые стихотворные образы, приобретая многозначность, симфоничность звучания, приближаются к символическим. Таков образ камня в стихотворении "Дробится рваный цоколь монумента" (1963). Оно посвящено, по-видимому, уничтожению памятников Сталину, рассчитанных на тысячелетнее стояние. Грустная усмешка слышится за отвлеченным, казалось бы, обобщением: "Чрезмерная о вечности забота - | Она, по справедливости, не впрок". Однако суетные и спешные хлопоты об уничтожении памяти об ошибках и зле прошлого тоже не заслуживают одобрения, более того, воспринимаются с явной долей язвительности: "Чрезмерная забота о забвенье | Немалых тоже требует трудов". После ярких картин и злободневных сентенций появляется новая, лишенная эмоциональной окраски формула, может быть, более важная, чем прежние. Авторский взгляд возвышается над сиюминутным и историческим, каким-то космическим холодом веет от последней фразы: "Но дело в том, | Что сам собою камень, - | Он не бывает ни добром, ни злом".

К стихотворению о судьбе русской крестьянки, пережившей в молодости насильственное переселение с родной земли, Твардовский выбирает эпиграфом строки из народной песни:

Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону - домой.



 







Почти сказочные приметы тридесятого царства определяют чужой мир, куда попадает в плен героиня (будто Змей Горыныч украл):

В том краю леса темнее,
Зимы дольше и лютей,
Даже снег визжал больнее
Под полозьями саней.

Сохранение песни в памяти само по себе выступает как свидетельство стойкости духа: "Но была, пускай не пета, | Песня в памяти жива, | Были эти на край света | Завезенные слова". Трагично сложившуюся жизнь не переменить. Твардовский, опираясь на фольклорную традицию, предельно лаконично сформулировал мысль о невосполнимости утрат. Нельзя вернуться в прошлое, а впереди у каждого человека - переселение на тот берег реки смерти:

Отжитое - пережито,
А с кого какой же спрос?
Да уже неподалеку
И последний перевоз.

Родительский дом уже там, на том берегу, ведь уже и сам-то перевозчик - "старичок седой". Трогательный и грустный мир русской лирической песни поэт оживляет выстраданным словом.

Лирический герой позднего Твардовского предстал в особенной ипостаси. Это - умудренный жизнью человек на грани расставания с миром. Мы встречаемся здесь с удивительным явлением: мотивы скорби, отчаяния у поэта практически отсутствуют, напротив, многое сияет его взору нетленной красотой. Очаровательны, свежи, ярки стихи о природе, в любое время года дающей душе благодать: "Там-сям дымок садового костра..." (1967), "Как после мартовских метелей..." (1966), "Июль - макушка лета..." (1966), "Спасибо за утро такое..." (1966), "Отыграли по дымным оврагам..." (1967), "На дне моей жизни..." (1967), "Чуть зацветет иван-чай..." (1967).

Атмосфера спокойствия, приятия общего мироустройства, возможно, ставшая итогом исполненного предназначения, завершенности пути, доминирует в лирике этих лет. Грустны, но лишены надрыва стихи о смерти, о личных и общих невозвратимых утратах: "Посаженные дедом деревца..." (1965), "Все сроки кратки в этом мире..." (1965), "Есть имена и есть такие даты..." (1966), "Памяти Гагарина" (1968).