Патриотизм — природное чувство, заставляющее нас жить и действовать для блага того собирательного целого, к которому мы принадлежим. Само чувство решает в каждом случае, какое именно из многих собирательных целых, к которым я так или иначе принадлежу или примыкаю, имеет на меня преимущественные верховные права. Безусловного правила на этот счет установить невозможно; как, например, решить, что есть высшее целое для образованного эльзасцакатолика: Франция, германская империя, католическая церковь или европейская культура? Но при обыкновенных условиях вопрос фактически решается без
затруднений. Для огромного большинства людей нашего времени собирательное целое, за которым их собственное чувство признает верховные права, есть отечество, т. е. кристаллизовавшаяся в государственную форму народность или группа народностей: это целое, преимущественно перед всеми другими, есть настоящий предмет патриотизма (в точном смысле слова) и вытекающего из него гражданского долга.

Но если нет для нас сомнений в том, что мы должны жить и действовать для блага своего отечества — в нашем случае России,— то этим еще нисколько не решается самый главный и важный вопрос: в чем же благо моего отечества и что я должен делать, чтобы служить ему. Только при крайнем слабоумии и невежестве или же при крайней недобросовестности можно утверждать, что естественное стихийное чувство патриотизма само по себе достаточно, чтобы давать должное направление патриотической деятельности. На самом деле патриотизм, как и всякое натуральное чувство, может быть источником и добра и зла. Вся история свидетельствует, что государства и народы как спасались патриотами, так от «патриотов» же и погибали. Что может быть сильнее того патриотизма, который заставлял персидских вельмож чинными рядами бросаться в море, чтобы спасти корабль Ксеркса 17? Но такой патриотизм, будучи сопряжен с рабским духом, не спас, а погубил персидское царство. Разве не патриотизм одушевлял тех парижан, которые ликовали при объявлении войны Германии и кричали: a Berlin, a Berlin? Но этот патриотизм оказался и предвестием и причиной национального бедствия.

Сверх силы непосредственного чувства нужно еще патриотическое сознание, различающее истинное благо отечества от кажущегося и ложного. Это сознание имеет различные степени, допускающие сравнительную оценку. Мы можем сказать, что та степень патриотического сознания, которая выражается у нашего поэта, до сих пор остается высшею сравнительно с господствующими чувствами и представлениями.

Истинный патриотизм заставляет желать своему народу не только наибольшего могущества, но — главное — наибольшего достоинства, наибольшего приближения к правде и совершенству, т. е. к подлинному, безусловному благу. Это благо, согласно миросозерцанию нашего поэта, определяется окончательно как единство в свободной полноте живых сил. Свободное достижение такого совершенного состояния есть смысл человеческого существования. Соответственно этому — подвижная прогрессирующая жизнь общества и народа, основанная на свободе всех положительных сил, в пределах общего государственного единства, воплощающегося в свободной нравственной личности государя,— вот патриотический идеал нашего поэта. Прямая противоположность такому идеалу — насильственное, нивелирующее единство, подавляющее всякую частную особенность и самостоятельность.

Со всею живостью поэтического представления и со всею энергией борца за идею Толстой славил, в прозе и в стихах, свой идеал истинно русской, европейской и христианской монархии и громил ненавистный ему кошмар азиатского деспотизма. Начало истинного национального строя он находил в киевской эпохе нашей истории; осуществление противоположного принципа он видел в периоде Московского государства, к которому относился с яростной враждой. «Моя ненависть к московскому периоду,— пишет он в одном письме,— есть моя идиосинкразия... Моя ненависть к деспотизму — это я сам» .

Киевский князь Владимир с дружиною и множеством горожан пирует на берегу Днепра. Он любит слушать песни, и вот на его вызов из задних рядов пирующих выступает певец чудовищного вида: Глаза словно щели, растянутый рот, Лицо на лицо не похоже, И выдались скулы углами вперед; И ахнул от ужаса русский народ: Ай рожа, ай страшная рожа!
Певец начинает песню, в которой пророчит монгольское иго. Владимир и его гости встречают это пророчество громким смехом: Певец продолжает: «Смешна моя весть И вашему уху обидна? Кто мог бы из вас оскорбление снесть' Бесценное русским сокровище честь, Их клятва: да будет мне стыдно! На вече народном вершится их суд, Обиды смывает с них поле — Но дни, погодите, иные придут, И честь, государи, заменит вам кнут, А вече — каганская воля!» — «Стой,— молвил Илья,— твой хоть голос и чист, Да песня твоя непригожа! Был вор-Соловей, как и ты, голосист, Да я пятерней приглушил его свист —

С тобой не случилось бы то жс!'> Певец продолжает: «И время придет: Уступит наш хан христианам, И снова подымется русский народ, И землю единый из вас соберет, Но сам же над ней станет ханоч. И в тереме будет сидеть он своем, Подобен кумиру средь храма, И будет он спины вам бить батожьем, А вы ему стукать да стукать челом —

При этих словах богатырь Добрыня узнает в певце поганого Змея-Тугарина и натягивает лук, чтобы выстрелить в него, но тот принимает свой настоящий змеиный вид и уплывает по Днепру.

Смеется Владимир: «Вишь, выдумал нам

Каким угрожать он позором!

Чтоб мы от Тугарина приняли срам!




 







Чтоб спины подставили мы батогам!

Чтоб мы повернулись к обдорам! Нет, шутишь! Живет наша русская Русь, Татарской нам Руси не надо! Солгал он, солгал, перелетный он гусьЗа честь нашей родины я не боюсь!

Ой, ладо, ой, ладушко-ладо! А если б над нею беда и стряслась, Потомки беду перемогут! Бывает,— промолвил свет-солнышко князь,— Неволя заставит пройти через грязь, Купаться в ней свиньи лишь могут! Подайте ж мне чару большую мою, Ту чару, добытую в сече. Добытую с ханом хозарским в бою — За русский обычай до дна ее пью, За древнее русское вече! За вольный, за честный славянский народ, За колокол пью Новограда, И если он даже во прах упадет, Пусть звон его в сердце потомков живет —

Ой, ладо, ой, ладушко-ладо! Я пью за варягов, за дедов лихих, Кем русская сила подъята, Кем славен наш Киев, кем грек приутих. За синее море, которое их, Шумя, принесло от заката!» И выпил Владимир, и разом кругом, Как плеск лебединого стада, Как летом из тучи ударивший гром, Народ отвечает: «За князя мы пьем —

Ой, ладо, ой, ладушко-ладо! Да правит по-русски он русский народ, А хана нам даром не надо! И если настанет година невзгод, Мы верим, что Русь их победно пройдет —

Ой, ладо, ой, ладушко-ладо! т»

Ясно, что с исторической точки зрения идея киевского Ормузда и московского Аримана21 не выдерживает критики. И Киевская Русь далеко не была идеальным царством света, и татарско-московский период вовсе не был такою бессмысленною напастью, такою неведомо зачем надвинувшеюся тучей, какою представлялся он Толстому. Коренной порок древнего южнорусского строя был виднее автору «Слова о полку Игореве», нежели автору «Змея-Тутарина». Недостаток прочной государственной организации, отсутствие единовластия делало Киевскую Русь беззащитною против окружающих диких орд, отнимало у нее историческую жизнеспособность. Народное вече может казаться красивым издали, но на самом деле это было лишь разновидностью междоусобной войны, а поэтичный колокол Новгорода призывал обыкновенно не к гражданским подвигам, а просто к рукопашному бою.

Впрочем, наш поэт в других случаях и сам более правильно относится к Киевской Руси. Так, в стихотворении «Чужое горе», где Россия представляется в виде богатыря, несущего на себе тягость разных исторических грехов,— вместе с «горем» царя Ивана и «татарским горем» поминается также и «Ярославово горе», т. е. именно то горе политической розни и многоначалия, которое сокрушило Киевскую Русь.

Как организм высшего порядка не может, подобно какой-нибудь губке или какому-нибудь моллюску, оставаться без твердой и определенной формы, так великая историческая нация не может обойтись без крепкого объединенного государственного строя. Создание этого строя было делом московского периода, делом совершенно необходимым даже независимо от татар. Татарское нашествие было только окончательным наглядным обличением несостоятельности киевских порядков или беспорядков, а никак не причиною создания Московского государства: и хронологически Киевская Русь стала приходить в явный упадок и бессилие и северное единодержавие стало складываться (в Суздальской области) — раньше татар.

Московский период вполне оправдывается с исторической точки зрения, но дело в том, что сама эта точка зрения не есть высшая и окончательная. Если я понимаю смысл известного исторического явления, т. е. его необходимость при данных условиях и в данное время, это никак не дает мне права возводить это явление в принцип и в идеал. Против идеализации московского периода, против стремления увековечить его дух — осуждение его нашим поэтом получает всю силу высшей правды. Оправдывается также и предпочтение Киевской Руси — не за ее «вече»,, конечно, и еще менее за ее «поле», в котором, во-первых, не было ничего хорошего и которое, во-вторых, сохранилось и в московский период (как описывается самим Толстым в «Князе Серебряном»). Но были у Киевской Руси действительные преимущества, хотя они и оставались там только в зародыше.

Совершенно независимо от тех обстоятельств, которые принудили Россию перейти от «киевского» строя к «московскому», и вообще независимо от каких бы то ни было политических форм стоит вопрос о тех нравственных началах жизни, в осуществлении которых — окончательный смысл истории. Эти начала вошли в Россию при ее крещении, и спрашивается: где они сильнее чувствовались и вернее понимались — в Киеве Х — XII веков или в Москве XVI-го и XVII-ro? Кто был ближе к идеалу христианского государя: Владимир Св. и Владимир Мономах, которых совесть не мирилась с казнью преступников, или Иван IV, который так легко совмещал усердное благочестие с массовыми избиениями и утонченными терзаниями невинных людей? Тут дело вовсе не в личной жестокости: ею вовсе не отличались такие цари, как Алексей Михайлович и Федор Алексеевич, однако и при них не прекращались свирепые казни действительных и мнимых преступников (напр., сожжения старообрядцев). Ясно, что московская эпоха, какова бы ни была ее историческая необходимость в других отношениях, сопровождалась полным затмением нравственного сознания, решительным искажением духовного образа человеческого, если не в страдательной массе народной, то в верхних слоях, отдавшихся всецело грубому деланию внешней истории. Задача истинного патриотизма — не возвеличивать это тяжелое и мрачное прошлое, а стараться об окончательном искоренении из нашей жизни всех остатков и следов пережитого озверения: Неволя заставит пройти через грязь,— Купаться в ней — свиньи лишь могут.

Как патриот-поэт Толстой был вправе избрать не историческую, а пророческую точку зрения. Он не останавливался на материальных необходимостях и условиях прошедшего, а мерял его сверху — нравственными потребностями настоящего и упованиями будущего. И тут он не ошибался. Для нашего настоящего духовного исцеления и для наших будущих задач нужны нам, конечно, не монгольско-византийские предания московской эпохи, а развитие тех христианских и истинно национальных начал, что как бы было обещано и предсказано светлыми явлениями Киевской Руси.