Николенька Иртеньев, со всеми его достоинствами и недостатками, стал главной фигурой повествования, потому что в нем живет способность нравственного суда над собой и окружающим миром. Способность сердечная, душевная, предельно искренняя; и она притягательнее, заразительнее, чем, скажем, холодноватая и рациональная нравственная расчетливость его друга, Дмитрия Нехлюдова. Непосредственное нравственное чувство влечет героя Толстого, к простым людям - таким, как Наталья Савишна.

Немало писалось о том, что в образе Натальи Савишны уже видны «кричащие противоречия» творчества Толстого: критика крепостнической России как страны «безнаказанного беззакония» («история любви» Натальи Савишны в первопечатном тексте не была пропущена цензурой) и, с другой стороны, идеализация характера, воспитанного крепостничеством, барством и рабством. Это противоречие, конечно, есть и предвещает образы «покорных» солдат, мужиков «народных рассказов» 80-х годов, Платона Каратаева в «Войне и мире» и Акима во «Власти тьмы».

Но гораздо существеннее другое: в облике Натальи Савишны воплотились важнейшие черты русского национального характера и человечность вообще. Она испытывает подлинное горе у гроба рано умершей матери Иртеньева.

Наталья Савишна, раз и навсегда выбросившая «дурь из головы» (т. е. свою любовь к буфетчику Фоке) и заботившаяся лишь о барском добре, пугавшаяся «порчи и расхищения» (однажды она обидно наказала Николеньку за испорченную скатерть), не только никогда не говорила, но и не думала о себе: «Вся жизнь ее была любовь и самоотвержение». Кажется, что она не должна была сколько-нибудь серьезно повлиять на склад ума и чувств героя, чей характер во всех отношениях не сходен с ее характером. Между тем ее влияние и нравственный пример оказываются для него важными, несравненно более важными, чем все другие добрые примеры, которым он желал бы следовать и подражать.

Отношение к Наталье Савишне даже не объясняется: здесь Иртеньев не рассуждает, а только любит и верит - как сам Толстой. Он в «Детстве» прощается с ней как с матерью: «Мне приходит мысль: неужели провидение для того только соединило меня с этими двумя существами, чтобы вечно заставить сожалеть о них?..». В итоге образ Натальи Савишны воспринимается как положительный и по-своему героический образ; в нем воплощены действительно прекрасные черты русской женщины: большое и верное сердце, жертвенность и любовь, сохраненные в глубинах души наперекор всем жестокостям и страданиям жизни.

 




В первой книге тема народа раскрыта не так широко, как в романах и повестях, написанных Толстым в зрелые и поздние годы. Но не вполне справедливо было бы полагать, что в «Детстве», «Отрочестве» и «Юности» она лишь намечена как некий фон, оттеняющий образ героя - одного из тех, кто «через нянь, кучеров, охотников полюбил народ». В лирических воспоминаниях о Наталье Савишне, чей образ нужно считать первым в ряду классических народных образов Льва Толстого, заключена, в частности, и эта мысль. Но в общем художественном замысле книги важна не только Наталья Савишна, а все «лица народные» - и те, кому в повествовании о жизни Иртеньева посвящены целые главы (юродивый Гриша), и те, кому отведено лишь несколько строк. Все вместе они создают представление о мире, который постепенно открывается герою  как реально-исторический,  как родина.

В описаниях природы, в сценах охоты, в картинах деревенского быта открывал Толстой своему герою ту же «неведанную» для него страну - родину.

В «Детстве»: «Необозримое, блестяще-желтое поле замыкалось только с одной стороны высоким, синеющим лесом, который тогда казался мне самым отдаленным, таинственным местом, за которым или кончается свет, или начинаются необитаемые страны». Пейзажи в повествовании Толстого далеко не безличны, они драматизируются и одушевляются. Этот прием, широко разработанный писателями конца XIX века, особенно совершенный у Чехова, обычен у раннего Толстого. В сцене душевного смятения героя, например, когда старые березы, кусты и травы «бились на одном месте и, казалось, хотели оторваться от корней», или в сцене покаяния перед ликом природы: «…я был один, и все мне казалось, что таинственно-величавая природа… и я, ничтожный червяк, уже оскверненный всеми мелкими, бедными людскими страстями, но со всей необъятной могучей силой воображения и любви - мне все казалось в эти минуты, что как будто природа, и луна, и я,  мы были одно и то же».

Эти характерно толстовские пейзажные эскизы предвещают картины «Войны и мира».

Социальный план народной темы воплощался в другом замысле - «Романе русского помещика», начатом в 1352 году и непосредственно связанном с повествованием об «эпохах развития». Этот роман завершен не был; в 1856 году из него была отдана в печать лишь небольшая часть - замечательная повесть «Утро помещика». Суровая правдивость деревенских сцен, изображенных здесь, возродится в романе «Воскресение», где молодой помещик, тоже Дмитрий Нехлюдов, будет стремиться улучшить жизнь своих крестьян и встретит то же противодействие, даже гнев.

Обещая читателю в конце продолжить повествование об Иртеньеве, Толстой едва ли представлял себе, что не только первая, но ни одна из его книг не получит традиционной концовки. По-видимому, лишь в пору «Войны и мира» он понял, что открытый финал - это литературный закон, впервые освоенный Пушкиным и затем утвержденный его преемниками. «Мы, русские, вообще не умеем писать романов в том смысле, в котором понимают этот род сочинений в Европе»