Трифонов усилил тривиальный нравственный конфликт еще и конфликтом, в некотором роде идеологическим. Вадим Белов не только порицает своего друга-сокурсника за индивидуализм, но и бдительно обличает своего педагога, специалиста по русской классической литературе, профессора Козельского за недооценку значения советской литературы и умаление ее достижений. Так Трифонов откликнулся на “борьбу с космополитизмом и низкопоклонством”, которая велась в те годы. Такое подстраивание под очередную политическую конъюнктуру вменялось в обязанность автору соцреалистического произведения, это одобрительно называлось тесной связью с жизнью, оперативным откликом на актуальные проблемы современности. Но в самом романе есть нечаянная авторская самооценка - там есть такая сцена: Сергей Палавин, сочинивший повесть, о которой он всем уши прожужжал, наконец читает ее своим товарищам.

Однако дело даже не в том, что эту повесть высоко оценили в комитете по Сталинским премиям, ее очень хорошо приняли читатели. Сам Трифонов впоследствии оценивал свою первую повесть более чем прохладно. “Как я отношусь сейчас к “Студентам”? Иногда равнодушно, иногда - мне делается неловко за многое. И главное, за то, что это была странная смесь искренности и хитрости, которую я наивно считал обязательной”, - писал Трифонов в 1970 году25. Бельгийская исследовательница творчества Трифонова К. Де Магд-Соэп отмечает: “Трифонов не любил вспоминать о своем первом романе. Казалось, он .его стыдится. Его отношение четко сформулировано в надписи на подаренной мне книге: “Это книга, которую я не писал. Похоже, что “Студенты” оставались в творческой памяти Трифонова пятном, которое он неоднократно пытался смыть: в некоторых своих произведениях, написанных в 70-е годы, он радикально переосмысливал коллизии и характеры из этой повести, а главное - авторские оценки.

Непосредственно же после “Студентов” Трифонов впал в жесточайший творческий кризис. В течение пяти лет он практически ничего не опубликовал. И этот кризис был связан с рядом причин, но прежде всего с тем, что произошло в стране - смерть Сталина, разоблачения “культа личности”. Это пошатнуло устои веры молодого советского писателя, вызвало сомнения в том, в чем он прежде не сомневался, истово веруя во все, о чем говорилось по радио и писалось в газетах, во все, что ему рассказывали его родители, его близкие родственники - почти все они были активными участниками революционного движения и деятельными строителями советского общества. В 50-е годы Трифонов очень трудно ищет себя: пишет всякого рода очерки, бросается в спортивные темы, увлеченно сочиняет статьи (профессиональные и интересные) о шахматах и о футболе.


 



На рубеже 50-60-х годов он создает несколько рассказов, очень неровных по художественному уровню, очень разных по стилистике, по манере изложения, по материалу. Тут и рассказы с натуралистическим колоритом, в которых изображается современная будничная реальность (”Путешествие”, “Маки”, “Кепка с большим козырьком”), тут и рассказы, тяготеющие к философской притче (”Песочные часы”), и некое подобие “монументального рассказа” (”Испанская Одиссея”).

Противоречивость, некая “межеумочность” художественной позиции Трифонова очень явственно сказалась во втором крупном произведении - в романе “Утоление жажды”, над которым писатель работал с 59-го по 62-й год. Он тогда, пытаясь как-то выбиться из творческого кризиса, выпросил в журнале творческую командировку, чтобы набрать материал для художественного произведения. Это было время, когда опять вошли в моду поездки писателей на “великие стройки коммунизма”. Трифонов отправился на одну из них - в Туркмению, на строительство Каракумского канала.

Постепенно в повестях Трифонова по мере погружения в глубины души человека, проходящего испытание бытом, повседневной мельтешней и перманентными стычками за место под солнцем, расширяется зона рефлексии героя. Рефлексия Виктора Дмитриева в “Обмене” была еще несколько отстранена, там была очень сильна зона сознания безличного повествователя, который как бы изнутри комментировал скрытое сознание героя. Значительно непосредственнее рефлексия в повести “Предварительные итоги”, где весь повествовательный дискурс представляет собой внутренний монолог главного героя. Здесь, в отличие от “Обмена”, процесс олукьянивания героя представлен в самом потоке его сознания, в процессе внутреннего говорения, когда весь сор существования проходит через фиксирующее слово, где все вперемежку - душевные драмы, чепуховые подробности, посторонние хлопоты - во всем этом вязнет сама ситуация нравственного выбора, даже сам герой не ощущает ее драматизма. Не случайно для городских повестей Трифонова характерны какие-то смазанные, словно бы размытые финалы.

В сущности, уже в первых своих “городских повестях” Трифонов вырабатывает особый тип дискурса. Он представляет собой своеобразный сказ в виде современного интеллигентского сленга - бытового говора современных среднестатистических интеллигентов, в чем-то осведомленных, в чем-то нахватанных, не чуждающихся слухов и сплетен, особенно из “высших сфер”, ко всему относящихся с некоторым снобизмом. Трифонов искусно создает образ интеллигентского сленга со специфическими экспрессивными словечками (”устраивать затир”, “расшибаемость в лепешку”, “злошутничают”, “неразговор в течение нескольких дней”), с сардоническими оценками (”белибердяевы”, “какая-то петуховина”, “дерьмо средней руки”, “нечто маловысокохудожественное”, “В лице Смолянова было что-то сырое, недопеченное”), с фразами-”окаменелостями”, которым придается значение “фирменных” знаков персонажа (”Я что-то слышу о ней впервые”, - говорит мать Сергея Троицкого в “Другой жизни” о “Гернике” Пикассо). Эти слова и фразы, становящиеся своего рода паролями (нередко они графически выделяются автором в тексте), в равной мере могут принадлежать и герою (если он субъект сознания), и безличному повествователю (если он субъект речи). Собственно, в том-то и состоит одна из структурных функций организации дискурса как интеллигентского сказа, что он становится полем тесного контакта между словом героя (а он у Трифонова всегда из интеллигентской среды) и словом безличного повествователя, какой-то четкой грани между ними нет, они могут свободно перетекать друг в друга. И это в некотором роде развязывает руки автору повести. Во-первых, так обеспечиваются мотивировки авторского всеведения (приближая трифоновскую повесть к роману), а во-вторых, этот дискурс становится формой проникновенного психологического анализа, создавая иллюзию потока сознания человека.

Так формируется особый стиль трифоновских повестей. Здесь события плотно окружены словом героя, его состоянием и настроением, они неразрывно слиты с его рефлексией. Между объективным значением явления и его субъективным восприятием нет границы, она размыта интонационным единством. Отсюда возникает впечатление импрессионистической зыбкости трифоновского дискурса, но в этой зыбкости легко узнается характер того, кому приписывается эта речь. С другой стороны, в этой зыбкости дискурса выражает себя неокончательность, незавершенность человека и его душевной жизни, и незамкнутость мира - невозможность этот мир разложить до конца, по полочкам, невозможность до конца дочерпать ее.