Тютчев - мыслитель, обращаясь к природе, видит в ней неисчерпаемый
источник для размышлений и обобщений космического порядка. Так родились
стихи «Волна и дума», «Певучесть есть в морских волнах...», «Как сладко
дремлет сад темно-зеленый...» и т.п. К этим произведениям примыкают
несколько чисто философских: «Silentium!», «Фонтан», «День и ночь».
Философская лирика Тютчева менее всего «головная», рассудочная. Прекрасно
охарактеризовал ее И. С. Тургенев: «Каждое его стихотворение начиналось
мыслью, но мыслью, которая, как огненная точка, вспыхивала под влиянием
чувства или сильного впечатления; вследствие этого, если можно так
выразиться, свойства происхождения своего, мысль г. Тютчева никогда не
является читателю нагою и отвлеченною, но всегда сливается с образом,
взятым из мира души или природы, проникается им и сама его проникает
нераздельно и неразрывно».

Радость бытия, счастливое согласие с природой, безмятежное упоение ею
характерны преимущественно для стихотворения Тютчева, посвященных весне, и
в этом есть своя закономерность. Постоянные мысли о хрупкости жизни были
неотвязными спутниками поэта. «Чувство тоски и ужаса уже много лет как
стали обычным моим душевным состоянием» — такого рода признания нередки в
его письмах. Неизменный завсегдатай светских салонов, блестящий и
остроумный собеседник, «прелестный говорун», по определению П. А.
Вяземского, Тютчев был вынужден «избегать во что бы то ни стало в течение
восемнадцати часов из двадцати четырех всякой серьезной встречи с самим
собой». И мало кто мог постичь его сложный внутренний мир. Вот каким видела
отца дочь Тютчева Анна: «Он мне представляется одним из тех изначальных
духов, таких тонких, умных и пламенных, которые не имеют ничего общего с
материей, но у которых нет, однако, и души. Он совершенно вне всяких
законов и правил. Он поражает воображение, но в нем есть что-то жуткое и
беспокойное».

Пробуждающаяся весенняя природа обладала чудодейственным свойством
заглушать это постоянное беспокойство, умиротворять тревожную душу поэта.
Могущество весны объясняется ее торжеством над прошедшим и будущим, полным
забвением бывшего и грядущего уничтожения и распада:

И страх кончины неизбежной
Не свеет с древа ни листа:
Их жизнь, как океан безбрежный,
Вся в настоящем разлита.

Воспевая весеннюю природу, Тютчев неизменно радуется редкой и краткой
возможности ощутить полноту жизни, не омраченной предвестниками гибели —
«Не встретишь мертвого листа»,— ни с чем не сравнимой отрадой целиком
отдаваться настоящему моменту, причастности «жизни божески - всемирной».
Порой и осенью ему чудится дуновение весны. В противопоставлении, вернее, в
предпочтении сомнительному райскому блаженству бесспорного, достоверного
наслаждения красотою весенней природы, самозабвенного упоения ею Тютчев
близок А. К. Толстому, писавшему: «Боже, как это прекрасно — весна!
Возможно ли, что в мире ином мы будем счастливее, чем в здешнем мире
весной!» Совершенно те же чувства наполняют Тютчева:

Что пред тобой утеха рая,
Пора любви, пора весны,
Цветущее блаженство мая,
Румяный цвет, златые сны?.

На тютчевских лирических пейзажах лежит особенная печать, отражающая
свойства его собственной душевной и физической природы — хрупкой и
болезненной. Его образы и эпитеты часто неожиданны, непривычны и на
редкость впечатляющи. У него ветви докучные, земля принахмурилась, листье
изнуренное и ветхое, звезды беседуют друг с другом тихомолком, день
скудеющий, движение и радуга изнемогают, увядающая природа улыбается
немощно и хило и т.п.

«Вечный строй» природы то восхищает, то вызывает уныние поэта:
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы,
И перед ней мы смутно сознаем
Себя самих — лишь грезою природы,

Но в своих сомнениях и мучительных поисках истинных взаимоотношений
части и целого — человека и природы — Тютчев вдруг приходит к неожиданным
прозрениям: человек не всегда в разладе с природой, он не только
«беспомощное дитя», но он и равновелик ей в своей творческой потенции:

Связан, соединен от века
Союзом кровного родства
Разумный гений человека
С творящей силой естества...
Скажи заветное он слово


 




И миром новым естество

Всегда откликнуться готово
На голос родственный его.

Утонченный психологизм, пронизывающий творчество Тютчева как более или
менее категория отвлеченная, приобретает конкретно-житейский характер в так
называемом денисьевском цикле поэта. Тютчеву было 47 лет, когда его любовь
вызвала ответное и значительно более сильное чувство со стороны молодой
девушки Елены Александровны Денисьевой:

Не раз ты слышала признаньем
«Не стою я любви твоей»,
Пускай мое она созданье,—
Но как я беден перед ней...

Поэт-мыслитель всю жизнь — от ранней юности до последних дней
болезненной старости—чрезвычайна интенсивно жил сердцем. Он любил и был
любим, но считал любовь чувством изначально-губительным, «поединком
роковым». Потому-то печалился он о судьбе одной из своих дочерей, «кому я,
быть может, передал по наследству это ужасное свойство, не имеющее
названия, нарушающее всякое равновесие в жизни, эту жажду любви...».
Полюбив страстно и безоглядно, Денисьева всецело отдалась своему
чувству, восстановив против себя общественное мнение. Ей была уготована
«жизнь отреченья, жизнь страданья»:

Таков уж свет: он там бесчеловечней,
Где человечно-искренней вина.

Не только «свет» отвернулся от Елены Александровны, но и родной отец
отрекся от нее. Главной же мукой было то, что любимый, ради которого все
было принесено в жертву, не принадлежал ей полностью: Тютчев не только нс
порывал со своей семьей, но и продолжал по-своему любить жену, во всяком
случае, дорожить ею. Весь цикл стихов, посвященных Деиисьевой, проникнут
тяжелым чувством вины, насыщен роковыми предчувствиями. В этих стихах нет
ни пылкости, ни страсти, только нежность, жалость, преклонение перед силой
и цельностью ее чувства, сознание собственной недостойности, возмущение
«бессмертной пошлостью людской». Эта «последняя любовь» Тютчева длилась 14
лет, до самой смерти Денисьевой, сошедшей в могилу в возрасте 38 лет от
чахотки, течение которой обострили и ускорили душевные страдания.

О, как убийственно мы любим!,
Как в буйной слепоте своей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!..
Тютчев очень тяжело переживал утрату:
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет — и не может...

Я. П. Полонскому, другу и сослуживцу, Тютчев писал: «Друг мой, теперь
все испробовано—ничто не помогло, ничто не утешило,— не живется — не
живется — не живется...» В стихах «денисьевского цикла» особенно часты
характерные тютчевские строки, начинающиеся горьким восклицанием «О!»,
определяющим интонацию отчаяния всего стихотворения. Столько страдания и
муки в стихах, посвященных памяти Елены Александровны, что невольно в
сознании возникает народное понятие убивается... Да, Тютчев именно
убивается по Денисьевой:

По ней, по ней, судьбы не одолевшей,
Но и себя не давшей победить,
По ней, по ней, так до конца умевшей
Страдать, молиться, верить и любить.
Он пережил ее на девять лет. В эти последние годы Тютчев едва успевает
оправляться от потерь близких ему людей: мать, брат, четверо детей...
Дни сочтены, утрат не перечесть,
Живая жизнь давно уж позади,
Передового нет, и я, как есть,
На роковой стою очереди.
Его черед пришел 15 июля 1873 года... Но остались стихи Тютчева,
которые сам он так мало ценил, так небрежно хранил, полагая:

В наш век стихи живут два-три мгновенья.
Родились утром, к вечеру умрут.
О чем же хлопотать? Рука забвенья
Как раз свершит свой корректурный труд.

Однако тирания времени, которую так остро ощущал поэт, оказалась не
властна над его творчеством. Конечно, совершенство формы и значительность
содержания поэзии Тютчева требуют от читателя определенной культуры,
просвещенности. В свое время в статье о Тютчеве А. Фет писал: «Тем больше
чести народу, к которому поэт обращается с такими высокими требованиями.
Теперь за нами очередь оправдать его тайные надежды».