Творчество Марины Цветаевой стало выдающимся и самобытным явлением как
культуры «серебряного века», так и истории русской литературы. Она
привнесла в русскую поэзию небывалую глубину и выразительность лиризма в
самораскрытии женской души с ее трагическими противоречиями. Первый сборник
стихов восемнадцатилетней девушки «Вечерний альбом» стал и первым шагом в
творческое бессмертие Цветаевой. В этом сборнике она определила свое
жизненное и литературное кредо — утверждение собственной непохожести и
самодостаточности. Внешние события предреволюционной истории мало
коснулись се стихов. Позднее она скажет, что «поэт слышит только свое, видит только свое, знает только свое». Всем своим творчеством она отстаивала высшую правду
поэта — его право на неподкупность лиры, на поэтическую честность. В центре
цветаевского художественного мира — личность, наделенная безмерной
творческой силой, чаще всего — это поэт как эталон настоящего человека.
Поэт, по Цветаевой, — творец всего мира, он противостоит окружающей жизни,
сохраняя верность тому высшему, что он несет в себе. Сотворение мира для
Цветаевой начинается с сотворения своего детства, своей биографии. Многие
ее стихи посвящены воплощению поэта в ребенке — поэтом рождаются. «Ребенок,
обреченный быть поэтом» — такова внутренняя тема ее ранней лирики.

Мы знаем, мы многое знаем
Того, что не знают они! —

у ребенка-поэта своя правда, отделенная от мира взрослых.

Индивидуальность творчества проявляется у Цветаевой в постоянном
ощущении собственной непохожести на других, особенности своего бытия в мире
иных, нетворческих, людей. Эта позиция поэта стала первым шагом к
антагонизму между «я» и «они», между лирической героиней и всем миром («Вы,
идущие мимо меня...»):

Вы, идущие мимо меня
К не моим и сомнительным чарам, —
Если б знали вы, сколько огня,
Сколько жизни, растраченной даром...
Сколько темной и грозной тоски
В голове моей светловолосой...

«Странной особью человеческой» называла Цветаева поэта, живущего с
обнаженным сердцем и не умеющего легко справляться с земным порядком вещей.
Поэт бывает смешон, и нелеп, и беспомощен в житейских ситуациях, но все это
— оборотная сторона его дара, следствие его пребывания в другом,
необыденном мире действительности. Даже смерть поэта, по Цветаевой, есть
нечто большее, чем человеческая утрата.

Особый дар настоящего поэта, согласно Цветаевой, — исключительная
способность к любви. Любовь Поэта, по ее мысли, не знает предела: все, что
не вражда или безразличие, объемлется любовью, при этом «пол и возраст ни
при чем». Близорукость в «мире мер», но ясновидение в мире сущностей —
таким видит она особое поэтическое зрение.

Поэт свободно парит в своем идеальном мире, в мире «нездешнего»
пространства и времени, в «княжестве снов и слов», вне всяких жизненных
теснот, в безграничных просторах духа. Иногда для Цветаевой жизнь в снах
является подлинной реальностью. В своих сновидческих стихах Цветаева
воспела «седьмое небо», корабль мечты, видела себя «островитянкой с далеких
островов». Сон для нее — пророчество, предвидение, концентрация творческих
способностей, портрет времени или предсказание будущего:

Око зрит — невидимейшую даль,
Сердце зрит — невидимейшую связь,
Эхо пьет —- неслыханную молвь.

«Поэт — очевидец всех времен в истории», — говорила Цветаева. Поэт —
невольник своего дара и своего времени. Его отношения со временем
трагические. В стихотворении «Прокрасться...» дано такое предположение-
утверждение:

А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем —
Пройти, чтоб не оставить тени
На стенах...
Может быть — отказом
Взять? Вычеркнуться из зеркал?..

«Брак поэта со временем — насильственный брак», — писала Цветаева. Не
вписываясь в свое время, в реальный мир, «мир гирь», «мир мер», «где
насморком назван плач», она творила свой мир, свой миф. Ее миф — миф о
Поэте. Ее стихи и статьи о поэтах — всегда «живое о живом». Она острее
других чувствовала уникальность личности поэтов.
А. Блоку
И, под медленным снегом стоя,
Опущусь на колени в снег,
И во имя твое святое
Поцелую вечерний снег.

А. Ахматовой
Мы коронованы тем, что одну с тобой
Мы землю топчем, что небо над нами — то же!
И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
Уже бессмертным на смертное сходит ложе.

Но особенно значим в поэзии Цветаевой образ Пушкина. Главное обаяние
Пушкина для Цветаевой в его независимости, бунтарстве, способности к
противостоянию. В цикле «Стихи к Пушкину» (1931) она говорит:

Вся его наука —
Мощь. Светло — гляжу:
Пушкинскую руку
Жму, а не лижу.

Что вы делаете, карлы,
Этот голубой олив,
Самый вольный, самый крайний
Лоб, навеки заклеймив
Низостию двуединой
Золота и середины?

Цветаева ощущает свое родство с Пушкиным, но при этом остается
самобытна. Сама ее жизнь стала бескорыстным служением своему
предназначению. Остро ощущая свою несовместимость с современностью,
«выписываясь из широт», она верила, что

Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
Главным для нее, как для любого великого поэта, была жизнь в
собственных стихах:

Чтоб под камнем что-то дрогнуло,
Мне ж — призвание как плеть —
Меж стенания надгробного
Долг повелевает — петь.
Ибо раз голос тебе, поэт,
Дан, остальное — взято.

Пройдя свой жизненный путь по земле «с полным передником роз! Ни ростка
не наруша», принимая и понимая трагизм своего положения, оборвав «недопетую
песнь», Цветаева верила:

Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!

Она действительно осталась Поэтом, с которым «...Разлуки — нет!»

Состояние одиночества — одно из наиболее характерных состояний
Цветаевой. В юности, а затем в молодости она ощущала одиночество не по
годам, тоску по чьей-то заботе, жаждала быть нужной другим и остро страдала
от своей ненужности. Конфликт между бытом и бытием, несовместимость
небесного и земного, высокого избранничества поэта с его мирским
существованием породили это состояние в ней. Этот конфликт пронизывает все
ее творчество, приобретая самые разные оттенки, а в центре его — сама
Марина Цветаева. Лирическая героиня Цветаевой одинока от несбывшейся любви
или дружбы, одинока как поэт, противостоящий миру, одинока в своем
мироощущении и миропонимании. С одиночества начинается творческая
самостоятельность.

Час ученичества! Но зрим и ведом
Другой нам свет, — еще заря зажглась,
Благословен ему грядущий следом
Ты — одиночества верховный час!
(«Ученик», 1921)

Она уходила в одиночество, неизменно сопровождавшее ее, «ибо странник
Дух и идет — один», и бывшее одновременно и величайшим страданием, и
величайшей благодатью. Благодатью, так как только внутри себя можно обрести
свободу:

Уединение: уйди
В себя, как прадеды в феоды.
Уединение: в груди
Ищи и обретай свободу...

Свободу, необходимую, чтобы творить. Ей было свойственно стремление
творить, созидать так, чтобы «лучше нельзя»; жажда быть необходимой,
незаменимой тому, кто затронул в данный момент ее творческое воображение,


 




ее душу. Не находя себя в реальности, она уходила в себя, в свою Душу. «Вся


моя жизнь — роман с собственной душой», — говорила она.
Земная дружба не могла растопить ее одиночества. В стихотворении
«Роландов Рог» (1921) Цветаева дает себе выразительную характеристику:
«Одна из всех — за всех — противу всех!»
Иногда она видит разрешение конфликта в собственной смерти, раскрывая
при этом суть внутреннего противоборства Поэта и Человека:

Жив, а не умер,
Демон во мне!
В теле — как в трюме,
В себе — как в тюрьме.
...В теле — как в крайней
Ссылке. — Зачах!
В теле — как в тайне,
В висках — как в тисках
Маски железной.

Это романтическое двоемирие поэзии Цветаевой рождено именно конфликтом
бытового с бытийным. Поэтому, не найдя в реальном мире гармонии, она
обращается к прошлому, где герои жили по законам рыцарства, чести и
мужества, или «улетает» в заоблачные высоты, где «тот свет — наш». Но
ведущий символ ее личности — море, глубокое, неисчерпаемое, непостижимое,
самодостаточное. И себя, и свою душу она видит всегда «морской», даже ее
имя Марина значит «морская» («Душа и имя», 1911):

Но имя Бог мне иное дал:
Морское оно, морское!
...Мечты иные мне подал Бог:
Морские они, морские!
...Но душу Бог мне иную дал:
Морская она, морская!

Образ моря у Цветаевой так же многолик, как и ее душа: это и бунт, и
стремительность, и глубина, и опасность, и любовь, и неисчерпаемость. Море
отражает в себе небо и объединяет морское и небесное начала. В
стихотворении «Душа» (1923) она вмещает в свою поэтическую душу и небо, и
море:

Выше! Выше! Лови — летчицу!
Не спросившись лозы — отческой
Нереидою по — лощется,
Нереидою в ла — зурь!
Лира! Лира! Хвалынь — синяя!
Полыхание крыл — в скинии
Над мотыгами — и — спинами
Полыхание двух бурь!

Ее душа принадлежала вечности, символами которой она считала море и
небо, земную природу и неземные миры. Поэтому так обостренно она
воспринимает конфликт между временем и вечностью. Каждый поэт, по ее
мнению, сопричастен вечности, так как, живя в настоящем, он творит для
будущего. Под «временем» она понимает сиюминутность, то, что приходит и
уходит с человеком, а «вечность» — это бессмертие, в которое уходит душа
человека. В стихотворении «Хвала времени» (1923) Цветаева пишет о том, что
ей неуютно в современности, поэт за временем «не поспевает», «время ее
души» — недостижимые и безвозвратно ушедшие эпохи прошлого. Но прошлое
ушло, в современности нет дома для ее души, поэтому душа ее рвется в
вечность, к тому небесному дому, к «тому свету», о котором она говорит в
стихотворении «Новогоднее» (1927). Еще в 1917 году Цветаева делает запись в
своем дневнике: «Я ближе всех к мертвому. Может быть, потому, что легче
всех пойду (пошла бы) вслед, в Туда! В Там! Домой!» В отличие от
большинства людей смерть вовсе не казалась ей какой-то стеной, рубежом
(«Нет этой стены: живой — мертвый, был — есть»), а, напротив, была
уникальным способом освободиться от всех земных уз, и от тела («в теле —
как в склепе, в себе — как в тюрьме»), и от временных рамок, которые
ограничивают безграничность:

О, как я рвусь сей мир оставить,
Где маятники душу рвут,
Где вечностью моею правит
Разминовение минут..

и от каких-то земных условностей, не дающих любящим друг друга быть вместе:

Дай мне руку на весь тот свет,
Здесь мои обе заняты...

И, может быть, именно этим и объясняется последний шаг Цветаевой —
самоубийство, ведь для нее смерть — это лишь «авторское тире». И недаром
незадолго до конца, в последнем стихотворении, написанном за несколько
месяцев до смерти, она восклицает:

И — гроба нет! Разлуки — нет!

3. Тема Родины
Родившись в Москве, Цветаева всегда ощущала себя детищем города. В
цикле «Стихи о Москве» она писала:

...Я в грудь тебя целую,
Московская земля!

Дом был ее пристанищем, с ним она связывала чувство Родины, России — с
ее историей, бунтующими героинями, цыганами, церквями и, конечно же,
Москвой. В стихах 1916—1917 годов она отразила тот накал страстей,
бушевавших в России, которые заслоняли красоту ее бесконечных дорог, быстро
бегущих туч, багровых закатов, беспокойных лиловых зорь («Сегодня ночью я
одна в ночи...»):

Бессонница меня толкнула в путь.
— О, как же ты прекрасен, тусклый Кремль мой! —
Сегодня ночью я целую в грудь —
Всю круглую воюющую землю!..

Ее восприятие революции было сложным, противоречивым, но эти
противоречия отражали метания и искания значительной части русской
интеллигенции, вначале приветствовавшей падение царского режима, но затем
отшатнувшейся от революции при виде крови, проливаемой в гражданской войне.

Белым был — красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был — белым стал:
Смерть победила.

Это был плач, но не злоба. Плач по убиенным, которые «окунулись» в мир
войны, приносящей смерть. В стихотворении «Белое солнце и низкие, низкие
тучи...» Цветаева сочувствует бедствиям своего народа:

Чем прогневили тебя эти серые хаты, —
Господи! — и для чего стольким простреливать грудь?
Поезд прошел, и завыли, завыли солдаты,
И запылил, запылил отступающий путь...

Вдали от родины, в эмиграции, она пишет стихи, поэмы, основанные на
фольклорном материале, используя сказку, былину, притчу:

Заклинаю тебя от злата,
От полночной вдовы крылатой,
От болотного злого дыма,
От старухи, бредущей мимо...

На чужбине трагизм цветаевской тоски по России усиливается:

Гой России — нету,
Как и той меня.

Символом России для Цветаевой была любимая ею рябина:

Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.

В стихотворении «Тоска по родине!» (1934) она пишет:

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И, все — равно, и все — едино.
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина...

Цветаева не могла не вернуться в Россию не только потому, что жила в
эмиграции в ужасной бедности, но и потому, что не могла жить вне своего
народа, родного языка. Она не надеялась найти себе «домашний уют», но она
искала дом для своего сына и, главное, «дом» для своих детей-стихов. И она
знала, что этот дом — Россия. Она плыла в Россию навстречу бедам и гибели.
Родина встретила ее ироничным неприятием и эвакуацией в камский городок
Елабугу. Не выдержав «бездны унижений», она ушла из жизни. На могиле Марины
Цветаевой стоит доска с ее же стихами из цикла «Пригвождена...»:

И это все, что лестью и мольбой
Я выпросила у счастливых.
И это все, что я возьму с собой
В край целовании молчаливых.