Неужели, однако, высший трибунал Империи мог совершить такую вопиющую неправду — предать гражданской смерти заведомо невинного человека? — Кто предложил бы такой вопрос с серьезным недоумением, обнаружил бы только то свойство, в котором незадолго до своей смерти И. Аксаков упрекал русское общество. Когда с конца 70-х и особенно с начала 80-х годов часть русской печати стала усиленно нападать на судебную реформу 1864 г., причем подразумевалась желательность более или менее прямого возврата к старому суду, Аксаков, хорошо знавший этот суд по личному опыту, собрал всю силу нравственного негодования и патриотического чувства, чтобы отогнать этот вызываемый призрак «черной неправды» , «Поразительно коротка память у нашего русского общества... Старый суд! при одном воспоминании о нем волосы встают дыбом, мороз дерет по коже!.. Мы имеем право так говорить»,— замечает Аксаков и ссылается на первые, лучшие годы своей молодости, посвященные служебной деятельности в старом суде. Воспитанник училища правоведения, обязательно вступивший на службу по ведомству министерства юстиции еще в сороковых годах, он изведал вдоль и поперек все тогдашнее уголовное правосудие, в провинции и в столице, в канцеляриях и в составе суда... Это была воистину мерзость запустения на месте святе... Со всем пылом юношеского негодования ринулся он вместе с своим товарищем по воспитанию в неравную борьбу с судебною неправдою,— и точно так же, как иногда и теперь, встревоженная

Повторяемые Аксаковым слова из известных стихов, обращенных Хомяковым к дореформенной России: В судах черна неправдой черной И игом рабства клеймена, Постыдной лести, лжи тлетворной, И лени мертвой и позорной, И всякой мерзости полна .
этим натиском стая кривосудов поднимала дикий вопль: вольнодумцы, бунтовщики, революционеры!

«Помним, как однажды молодой обер-секретарь» (разумеется, сам Аксаков, служивший обер-секретарем в шестом департаменте сената8) —«молодой обер-секретарь, опираясь на забытую и никогда не применявшуюся статью Свода Законов, отказался скрепить истинно неправедное постановление, благоприятствовавшее людям, занимавшим очень видное положение в высшем обществе,— и с каким шумом, с каким гневом встретили сановные старики такое необычное дерзновение...» «Перед нами,— продолжает Аксаков,— невольно встают воспоминания одно возмутительнее другого. Какие муки, какие терзания испытывала душа, сознавая бессилие помочь истине, невозможность провести правду сквозь путы и сети тогдашнего формального судопроизводства».

Приводя возмутительный во всех отношениях пример судебной неправды и жестокости, Аксаков продолжает: «Мы не можем отдаться здесь нашим воспоминаниям; но дел, подобных рассказанному, в течение нашего недолголетнего судебного поприща было множество. Не всегда неправда была последствием грубо корыстных побуждений, но очень часто происходила от преступно небрежного отношения к своим обязанностям, отношения, взлелеянного замкнутостью судилища, где все были свои, где все было по-домашнему, куда не проникал глаз постороннего наблюдателя, где все, даже по закону, ограждалось канцелярскою тайной» и не опасалось проклятой «гласности».

На этой почве узаконенного неправосудия сложилось отношение народа к суду. «Суд и неправда в глазах народа были синонимами; в заговорах от всякой напасти — изобретались колдовские слова, оберегавшие будто бы даже правого от столкновения с судом... Henp'aвосудие представлялось каким-то неизбежным элементом жизни, чуть не основою русского общежития... Что значат все действительные недостатки новых судов в сравнении с тою сплошною мерзостью, которую мы терпели так долго, деже и не обнаруживая, к стыду нашему, никакой особенной щекотливости и раздражительности?»



 








Главное общее условие этой мерзости Аксаков указывает в том, что интерес правосудия не понимался как самостоятельный и безусловный, уступая или грубо-корыстным побуждениям (преимущественно на низших инстанциях), или сторонним внушениям и усмотрениям (на высших инстанциях). В обоих случаях суд не был независимым. А «суд зависимый,— говорит Аксаков,— есть бессмыслица, contradictio in adjecto, или же чудовищная аномалия: зависимый суд не есть суд» (Сочинения И. С. Аксакова, Москва, 1886, том IV, с. 652 и след.) а.

Последним в России ярким проявлением этой, по словам Аксакова, «неправды черной», этой «мерзости запустения», этой «чудовищной аномалии» было дело Чернышевского. Назвать его «судебною ошибкою» было бы совсем не точно, так как для судебной ошибки необходимо, чтобы были две вещи: во-первых, суд и, во-вторых, ошибка, т. е. невольное заблуждение. Но в деле Чернышевского не было ни суда, ни ошибки, а было только заведомо неправое и насильственное деяние с заранее составленным намерением. Было решено изъять человека из среды живых — и решение исполнено. Искали поводов, поводов не нашли, обошлись и без поводов.

Я надеюсь, что мне еще представится возможность более подробно поговорить о Чернышевском и его деле, а пока я хотел только напомнить об этом деле, которое до сих пор остается тайным. Если Чернышевский был осужден справедливо, то что же мешает открыть основания его осуждения, а если его осудили несправедливо, то пора русскому обществу снять с себя обвинение Аксакова, что оно терпит «мерзости, даже и не обнаруживая, к стыду своему, никакой особенной щекотливости и раздражительности».

В заключение я должен сказать, что все сообщения печатные, письменные и устные, которые мне случилось иметь об отношении самою Чернышевского к постигшей его беде, согласно представляют его характер в наилучшем свете. Никакой позы, напряженности и трагичности; ничего мелкого и злобного; чрезвычайная простота и достоинство. В теоретических взглядах Чернышевского (до катастрофы) я вижу важные заблуждения; насколько он их сохранил или покинул впоследствии, я не знаю. Но нравственное качество его души было испытано великим испытанием и оказалось полновесным. Над развалинами беспощадно разбитого существования встает тихий, грустный и благородный образ мудрого и справедливого человека.