Эту пьесу Чехов писал в Ялте, в самом начале нового века, когда слышнее, звонче становились голоса освобождения жизни. И хотя пьеса была названа им драмой, в ней трагические мотивы переплетаются с комическими, много смеха, радости, музыки, к которым тянутся герои. Ощущение близости "здоровой, сильной бури" пронизывает пьесу. Она начинается ранней весной, когда открываются первые рамы, в комнаты проникает шум улицы, согретый солнцем воздух, птичьи голоса. В гостиной сестер Прозоровых много цветов, пахнет пекущимся именинным пирогом, приходящие с визитом офицеры приносят подарки. У всех приподнятое, праздничное настроение. Создается особая атмосфера рождающейся влюбленности, ожидания счастья. Вспыхивают горячие споры о будущем, о смысле жизни, и надежды на близкие перемены кажутся такими реальными: вот стоит только переехать из провинции в Москву, и там начнется новая, настоящая жизнь.

 



Заканчивается же пьеса холодным осенним днем, когда улетают журавли, опадают листья, когда полк уходит из города, и жизнь в городе замирает. Сестры остаются одни, все их надежды сгорают. Между тем погожим весенним днем и этой осенью проходит длинный-длинный ряд дней, тех самых будней, которые и производят свои опустошающие, разбойничьи действия. В этой пьесе Чехов еще более настойчиво и мягко отказывается от прямого противоборства характеров, интересов, воль. Настоящим противником трех сестер выступает не одна лишь мещанка Наташа, жена их безвольного брата Андрея, которая постепенно прибирает весь дом к рукам. По отношению к сестрам оказывается враждебной вся окружающая их жизнь, "уклонившаяся от нормы".
Трагизм повседневности — особая форма драмы, наблюдаемая Чеховым. Перед нами не та исключительная ситуация, которая диктует ее участникам "открытое действие". Нет, писатель берет не ту прямую революционную ситуацию, которая требует активной разрядки, взрыва, лозунга, голоса оружия. Он словно говорит: как жить человеку не в момент "бури", а до и после нее, в те долгие-долгие годы, когда неясен прямой враг, когда разрядка отрицательных эмоций либо невозможна, либо иллюзорна? Вот тогда и наступает длительная стадия "скрытого драматизма", сдержанных эмоций, активного торможения, требующая от человека не меньше, а может быть, и больше мужества, запаса воли и терпения, чем в моменты прямолинейных импульсивных действий и баррикадных боев, рождающих ко времени образы-лозунги.
Несправедливо было бы поэтому упрекать сестер Прозоровых в том, что они пассивны, "не борются" против Наташи, что лишь "уступают" под ее натиском. Несправедливо было бы из-за этого лишать их "права на драму". Борьба за дом, за "место в жизни", за "материальное благополучие" — удел пошлых натур, полагает Чехов. Бездействие чеховских героев, исторически предопределенное, есть "массовый гамлетизм", свидетельство того, что "действие принадлежит черным силам быта".
Единственное действие, на которое героев толкают обстоятельства, приносит несчастье (дуэль и смерть Тузенбаха).