В стенах книгохранилищ, библиотек, в читальнях, где тишину нарушает только шелест страниц, замечаешь в руках читателей книги-ветераны. По переплетам, по потемневшим обрезам книги видно, что она побывала в руках не одного поколения. И видишь, как наряду с журналами, книгами наших современников берут -и не в первый раз - Тургенева, Щедрина, Бунина, Куприна и уж, конечно, Чехова. А что до Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Горького, то они есть почти в каждом доме. Читают и перечитывают, каждый раз открывая для себя что-то новое. С возрастом обостряется зрение, точно так же с возрастом замечаешь в любимом произведении то, чего ранее не замечал. Литераторам и подавно надо возвращаться к любимым книгам. Не напрасно же Куприн перечитал сто раз «Казаки» Льва Толстого. Постоянно перечитываешь «Тамань» Лермонтова, пушкинскую «Капитанскую дочку», «Шинель» Гоголя и, разумеется, «Мертвые души». В этом подлинно золотом фонде - «В овраге», «Палата № 6», «Рассказ неизвестного человека» и чудесная «Степь».

Сколько бы ни перечитывал Чехова, непременно начнешь с этой повести.

В январе 1888 года впервые в письме к В. Г. Короленко, одному из тех, с кем Чехов «Заключил в душе своей союз», впервые читаешь: «взялся описать степь, степных людей и то, что я пережил в степи». Чехов опасался, что получится конспект, сухой перечень впечатлений, «степная энциклопедия», что повесть получится громоздкой, скучной и слишком специальной. Но больше всего он боялся, что «Залез» во владения «степного царя» - Гоголя.

Именно в этой «повестушке», как назвал «Степь» взыскательный к себе писатель, решена одна из труднейших задач художественной прозы: описание становится столь же выразительным, зримым, как картина, написанная даровитейшим художником-пейзажистом. И на этом фоне возникают образы, выписанные с поразительной четкостью и реальностью, разнообразные человеческие характеры. Разумеется, описание природы может существовать в произведении и само по себе. О пейзаже в живописи написано немало. Замечательно верно определил задачу живописца Гоголь: «Наглядевшись на природу, уже отделяться от нее и производить равные ей создания».

Одно время Владимир Васильевич Стасов, так много сделавший для русского искусства, не ценил пейзажной живописи и говорил, что пейзаж не картина, а лишь предварительный этюд, природа - лишь арена человеческой жизни. Но пейзажи, написанные гениальными художниками Васильевым, Саврасовым, Левитаном,- сильнейшее средство воздействия сами по себе. Эти пейзажи подобны лирическому отступлению в прозе талантливого писателя. «Владимирка» Левитана воскрешает в нашей памяти воспоминание о горестной судьбе энтузиастов, борцов за свободу. Между тем в этом пейзаже нет ни одной человеческой фигуры, есть настроение - безнадежность, гнетущая грусть беспредельной дали, облаков, давящего, хмурого неба.

 «Видели вы когда-нибудь большую дорогу?- писал порту Плещееву Чехов.- Вот куда бы нам махнуть!» Эта большая дорога изображена в «Степи». Такой вид имела она, когда по ней везли в город, в гимназию, мальчика Егорушку. Степь Чехова - это выжженная солнцем, суровая Донецкая степь. Степь Гоголя - цветущая, зеленая, девственная пустыня юга Украины, такой она была в те далекие годы, когда по ней ехали в Запорожскую Сечь и Тарас Бульба с сынами.

И какое разнообразие в описании, какое разнообразие в пейзажах у Гоголя и Чехова! Попробуем сравнить эти описания. И то и другое своего рода лирические отступления. Яркость, ослепительные краски, головокружительный, певучий ритм Гоголя:

«По небу, , как будто исполинской кистью наляпаны были широкие полосы из розового золота; изредка белели клоками легкие и прозрачные облака, и самый свежий, обольстительный, как морские волны, ветерок едва колыхался по верхушкам травы… Иногда ночное небо в разных местах освещалось дальним заревом от выжигаемого по лугам и рекам сухого тростника, и темная вереница лебедей, летевших на север, вдруг освещалась серебряно-розовым светом, и тогда казалось, что красные платки летали по темному небу».

Можно вообразить чувство тревоги, с которым вторгался во владения «степного царя» двадцативосьмилетний Чехов. Но его описание степи, нарисованное нежными, прозрачными полутонами, пленяет нас искренностью и светлым лирическим чувством:


 





«В июльские вечера и ночи уже не кричат перепела и коростели, не поют в лесных балочках соловьи, не пахнет цветами, но степь все еще прекрасна и полна жизни. Едва взойдет солнце и землю окутает мгла, как дневная тоска забыта, все прощено, и степь вздыхает широкой грудью… А когда восходит луна, ночь становится бледной и темной. Мглы как не бывало. Воздух прозрачен, свеж и тепел, всюду хорошо видно, и даже можно различить у дороги отдельные стебли бурьяна… А взглянешь на бледно-зеленое, усыпанное звездами небо, на котором ни облачка, ни пятна, и поймешь, почему теплый воздух недвижим, почему природа настороже и боится шевельнуться; ей жутко и жаль утерять хоть одно мгновение жизни…»

Гордая радость переполняет Гоголя при виде торжествующей, величавой красоты степей. Чехова охватывают подобные же чувства, но вместе с тем и печаль о судьбах своей «прекрасной и суровой родины»: «…в торжестве красоты, в излишке счастья чувствуешь напряженье и тоску, как будто степь сознает, что богатство ее и вдохновенье гибнут даром для мира, никем не воспетые и никому не нужные, и сквозь радостный гул слышишь ее тоскливый и безнадежный призыв: певца! певца!»

Мы и теперь еще ждем певца, который воспоет пробужденную к жизни степь наших дней, где не стало ни хищников Варламовых, ни графини Драницкой, где царит освобожденный труд. Олдос Хаксли говорил о почитательнице Чехова, австралийской писательнице Кэтрин Мэнсфильд, что она только «разглядывает своих людей сквозь окошко», а не живет с ними, как Чехов. Но не в этом следует упрекнуть Кэтрин Мэнсфильд. Чехов был действительно частью ее жизни, как она писала сама, и все-таки Мэнсфильд не вполне понимала Чехова, считая его певцом хмурых людей, примиренным с грустной действительностью, в общем равнодушным к проблемам жизни, которую он описывал, и к проблемам будущего. Но, восхищаясь им как художником, она называла «Степь» одной из самых великих повестей в мире, своего рода «Илиадой» или «Одиссеей».

Лучшие произведения Мэнсфильд написаны под влиянием Чехова, в его манере. Временами она переносила на почву Англии даже чеховские сюжеты.

То грустная, то жизнерадостная поэтичность Чехова, тонкое восприятие явлений жизни, его громадный талант - все это запечатлелось в полную силу в повести «Степь». Эта волшебная повесть оказывает неотразимое воздействие, которое особенно ясно проявилось в творчестве некоторых писателей Англии и Америки. В одном из рассказов Уильяма Са-рояна с несколько странным названием «Весь снят и сами небеса» повествуется о девятилетнем мальчике, который странствует со своим отцом, безработным, по просторам Америки, в стареньком автофургоне, без денег, без надежды на будущее.

Мир, видимый глазами девятилетнего мальчика, разлученного с другом-сверстником, внутренняя драма его отца, навсегда ушедшего от матери мальчика,- все это передано в знакомой манере Чехова, как бы мимоходом. Между тем фургон движется к морю, и все вокруг - сама природа, городок на пути скитальцев, - все проникнуто настроением, знакомым нам по чеховской «Степи»… Здесь нет увлекательной фабулы, острого сюжета. Это рассказ «ни о чем», но вместе с тем нас неотразимо пленяет открывающийся духовный мир человека, и не только нас, но и тех, кто далек от нас по мировоззрению, социальному строю, складу жизни…

В 1888 году, в том же, когда была написана «Степь», Чехов опубликовал в журнале «Северный вестник» повесть «Огни», не включенную впоследствии автором в собрание сочинений, изданное Марксом, что свидетельствует о требовательности писателя к себе. Перечитывая эту повесть, стараешься понять причины, почему Чехов исключил «Огни» из собрания сочинений. Потому ли, что грустная история Кисочки входит как-то не органически в споры инженера Ананьева с фон Штернбергом (образ, который очень близок к фон Ко рену в «Дуэли»)? Потому ли, что «Огни» оставляют некоторое впечатление незаконченности? Повесть эта пробуждает в читателе некоторые интересные сопоставления.

В самом деле - разве не случалось нам спорить с людьми, которые рассуждали примерно так: «К чему, спрашивается,, нам ломать головы, изобретать, возвышаться над шаблоном, жалеть рабочих, красть или не красть, если мы знаем, что эта дорога через дне тысячи лет обратится в пыль?» Именно эти слова произносит в споре со студентом фон Штернбергом инженер Ананьев и, излогав так философию фон Штернберга, продолжает:

«- Согласитесь, что при таком несчастном способе мышления невозможен никакой прогресс, ни науки, ни искусства, ни само мышление».