В галерее портретов русских писателей среди бородатых, могучих в лепке и глубоко оригинальных фигур Тургенева, Толстого, Плещеева, Некрасова, Добролюбова, Достоевского фигура, а точнее фигурка Чехова представляется такою незначительною, обыкновенною. Положенная нога на ногу, подпертая рукой голова, волосы не большие и не маленькие. К пенсне докторское, наконец, выражение лица скорее скучающее, чем грустное, умное, но без «мировой скорби» или «негодования».Фигура близкая и знакомая, словно близкий человек в гости заехал на чашку чая. С медициной романа не получилось. Юрист тоже из него не вышел. Словом, из «образованных», в раздумье и безденежье он начал писать, что замечал или слышал, и помещать в «Листках» и иллюстрированных журнальчиках.Так вместо «медицины» у него появилась литература. А публика, почтенная публика полюбила «Антошу Чехонте» этого человека в пенсне, совершенно обыкновенного.До виртуозности, до гения довел Чехов изображение обыденной жизни. Все его ранние сочинения «без героизма», без волны, и, что характерно, даже объем рассказов — маленький. Какая противоположность Толстому, Гончарову, парящим в заоблачных высях Лермонтову или Вл. Соловьеву.У Чехова все растет на земле: и жизнь, и природа. Чехов довел обыкновенный рассказ об обыкновенном событии до совершенства и апогея. А далее, как у всякого виртуоза, Паганини или Рихтера, у Чехова следует взрыв, та самая волна — «Степь», «Три сестры», «Вишневый сад», «Дядя Вася».Однако — это усталый полдень жизни — его рисовал Чехов с горькой и усмешливой миной.Вот припев и «Дяди Вани» и «Сестер» и старожилов «Вишневого сада»: «Что же тут уважать? Конечно, все плохо... И всем ужасно скучно».Пушкин, Толстой, Достоевский, даже Салтыков-Щедрин — вылеплены природой или Богом крупно к сильно к в творчестве, и в лицах. Чехов сотворен иным способом. Этот тихий изящный человек словно вычерчек тонкой иглой, с чрезвычайным благородством всех линий, В Чехове Россия полюбила себя.Васклий Розанов замечает по поводу Чехова: «Все у него вышло как у всех русских: учился одному, а стал делать другое; конечно, не дожил до полных лет. Кто у нас доживает? Гнезда не имел, был странствующий. Ни звука резкого, ни мысли большой... А вот слушаешь и слушаешь, и забываешь, что дождь идет, что так глупо все, и не то, что миришься с глупым, — этого нет, но в безмерно глупую и дождливую эпоху находишь силы как-нибудь пересуществовать ее, перетащиться по ней».В этом, видимо, состоит истинная мудрость Чехова: в героическую эпоху надо жить героически, а в негероическую эпоху все-таки не разбивать о стену голову. Эту мысль о жизни он внушает нам.Хочется вспомнить эпизод его взаимоотношений с Максимом Горьким. Написав свою знаменитую пьесу, Горький со свойственным ему пролетарским простодушием назвал ее «На дне жизни». Чехову в пьесе понравилось все, кроме заглавия, и он посоветовал Горькому изменить его. Так возник образ-символ, знак, впитавший в себя, словно губка, значительную часть типических черт тогдашней реальности.В этом весь Чехов, в грустной незавершенности, в том, как он переживает и чувствует, как смотрит и что видит.