Роль детали в поэтике Чехова многосложна. Деталь важна как для раскрытия образа героя, так и для выражения авторской позиции (в отдельных произведениях, например в “Ионыче”, деталь является важнейшей формой проявления авторского голоса). Но и этим функции детали не ограничиваются.

В рассказах Чехова детали могут быть “значимыми” и “незначимыми”. Поражает обилие “ненужных” деталей, которые не участвуют в построении сюжета, не влияют и на композицию рассказов. Это свойство как портретной, так и пейзажной детали. Обращаясь к портретной характеристике, Чехов не отбирает детали по значимости, подбор деталей никак не мотивируется, портрет “воспроизводится” как нечто существующее самостоятельно, законченное” не зависящее от замысла автора. Именно детали, являясь неотъемлемой “принадлежностью” личности героя, помогают Чехову выявить индивидуальное. Деталь отличает то, что свойственно всегда или в данный момент конкретному лицу. Например, о Хоботове в “Палате № 6”: “Ходит в фуражке с козырьком и в высоких сапогах... Чиновников называет почему-то аристократами и сторонится их... В клубе по вечерам играет он в бильярд, карт же не любит”. И почему это так, а не иначе, оказывается не важно. Хоботов “почему-то” называет чиновников аристократами. “Почему” становится не главным для Чехова, куда важнее показать собственно-индивидуальное в человеке. Подобные детали сходны с нелепой фамилией “Чимша-Гималайский” в “Человеке в футляре”. Она воспринимается именно как независимая от героя, объективная реальность. И об Андрее Ефимовиче в “Палате № 6”: “У него на шее небольшая опухоль, которая мешает ему носить жесткие крахмальные воротнички, и потому он всегда ходит в мягкой полотняной или ситцевой сорочке”.

Внимание к пейзажным деталям часто связано со стремлением объективно взглянуть на предмет. Детали тогда выполняют роль составляющих “картинки”. Взгляд автора направлен не собственно на предмет, а “в сторону” предмета. Поэтому в поле зрения писателя попадают многочисленные второстепенные детали. Второстепенными они являются лишь для общего хода повествования. Однако и в пейзаже чувствуется стремление увидеть мгновенное, мимолетное состояние, “светоносную дрожь случайностей”. Эти “случайности” — следствие особого дара Чехова увидеть в сочетании деталей неповторимо-прекрасное: “...кругом далеко было видно белое и черное, и сонные деревья склоняли свои ветви над белым. Казалось, что здесь было светлей, чем в поле; листья кленов, похожие на лапы, резко выделялись на желтом песке аллей...” (“Ионыч”). Творческая сила природы — в создании мимолетных состояний, в сложном, неповторимом сочетании деталей: “Летит коршун над самой землей, плавно взмахивая крыльями, и вдруг останавливается в воздухе, точно задумавшись о “скуке жизни, потом встряхивает крыльями и стрелою несется над степью” (“Степь”). Именно благодаря случайному совпадению множества деталей достигается индивидуальность состояния. Увиденное возможно лишь однажды.

В поэтике Чехова существует ряд деталей, которые по своим задачам качественно отличаются от тех, о которых говорилось выше. Эти детали акцентируются, выделяются из прочих и в “свой час” появляются вновь. Именно они становятся важны в сюжетной линии, — а также в эволюции характера, являясь мерой происходящих с героем перемен. В таких случаях деталь может быть “объединяющей”. Эта “общность” достигается повтором деталей. О Рагине в “Палате № 6”: “Читает он очень много и с большим удовольствием”, о Громове: “Читает он очень много”. Общая деталь становится одной из предпосылок последующих отношенийдвух героев. Одной деталью обозначается общая почва героев.

В “Ионыче” функции “значимой” детали иные. Там же портретная деталь, которая служит для индивидуализации образа, получает новое значение, теперь она чрезвычайно значима. Наиболее важны для Чехова жесты, мимика, манера поведения героев. Портретная деталь остается “неотъемлемой”, но нет уже той “беспричинности”. Манера поведения четко мотивируется “долгими ли упражнениями” (шутки Туркина) или просто скукой (писательство Туркина). Такая манера поведения закрепляется за героем навечно, он уже не мыслится без определенных жестов и фраз. Но бесконечный повтор одних и тех же реплик говорит об отсутствии жизни в образе, механичности его. Детали как бы намечают образ жизни героев, в которой нет движения. Жизнь остановилась, достигнув определенной точки. Но для героев такая остановка губительна, поэтому они имитируют жизнь, двигаясь по кругу.


 






Детали не выделяются нарочито, но зеркальный повтор их, повтор до малейших подробностей и заставляет обращать на них внимание. Именно повторяющиеся детали очерчивают “круг” жизни героев. И с каждым повторением нарастает ощущение пошлости такой жизни. Интересно, что в начале рассказа “Ионыч” “значимые” детали выглядят если не положительно, то мило-сентиментально. И шутки Туркина, и серьезные чтения Веры Иосифовны, и игра Котика определяются добродушно: “Одним словом, у каждого члена семьи был какой-нибудь свой талант”. В конце же рассказа все как в кривом зеркале: “Иван Петрович не постарел, нисколько не изменился и по-прежнему все острит и рассказывает анекдоты; Вера Иосифовна читает гостям свои романы по-прежнему охотно, с сердечной простотой. А Котик играет на рояле каждый день часа по четыре”.

Существует еще один наиболее часто употребляющийся прием использования деталей. Деталь дается в прогрессии, она проходит различные ступени развития, достигает своего апогея и, как следствие, свидетельствует о деградации. “Прогрессирующая” деталь — обычно символ вторжения в сознание героя вещного, мещанского. Окружение героя вещами знаменует отход от мира духовного (в “Ионыче” — от любви к Котику, от разговоров об искусстве). Духовная жизнь предполагает в известной степени аскетичность. Оттого прежде ходил Старцев пешком, практику имел только в Дялиже и работал. Уход от духовной жизни сопровождается наполнением самой жизни вещами. Впоследствии центр тяжести перемещается. “Духовное” и “вещное” постепенно уравновешиваются. Понемногу мир начинает измеряться вещами, выгодой. Старцев, испытывая неподдельное чувство к Котику, рассеянно замечает: “А приданого они дадут, должно быть, немало”. И это тоже является деталью. А после лирического эпизода на кладбище он, садясь в коляску, произносит: “Ох, не надо бы полнеть””. Эта “полнота” в конце концов станет образом жизни, чрезмерной во всем до пошлости. Именно в такой деградированной форме выразится стремление к полноте жизни.

Такое соседство “низкой” действительности с жизнью духовной не всегда является значимым. Правда, герой Чехова не мыслится вне деталей. Чехов ни на миг не забывает о мимике, жесте героев, даже если для него важно само содержание диалога (“проговорил Иван Дмитриевич и потер себе лоб”, “сказал Андрей Ефимович, смеясь от удовольствия и потирая руки”; “проговорил он и укрылся с головой”). Но в “Ионыче” такое соседство “низкого” и “высокого” свидетельствует о вторжении в сознание героя чего-то приземленного, погружении героя в мир вещей, который становится для него единственной реальностью: “Старцев вспомнил про бумажки, которые он по вечерам вынимал из карманов с таким удовольствием, и огонек в душе погас”. Подобное же сопоставление “низкого” и “высокого” в “Даме с собачкой” подчеркивает контраст мира героя и окружающего: “Если бы вы знали, с какой очаровательной женщиной я познакомился в Ялте”. — “А давеча вы были правы: осетрина-то с душком”.

Итак, внимание Чехова к детали обусловливается многочисленными задачами, которые возлагаются на нее. Деталь обладает семантической емкостью, порой же близка к символу. Эти качества позволяют обрисовать образ в движении: от незначительных нюансов до катастрофических перемен.