«Очень трудно описывать море,- говорил Чехов Бунину.- Знаете, какое описание моря читал я недавно в одной ученической тетрадке. «Море было большое». И только. По-моему - чудесно». Это не только шутка. Чехов не раз описывал море, рисовал его как тонко понимающий писатель, художник слова. И вместе с тем он был лаконичен и точен в своих описаниях: «Это было нежное и мягкое сочетание синего с зеленым; местами вода походила цветом на синий купорос, а местами, казалось, лунный свет сгустился и вместо воды наполнял бухту, а в общем какое согласие цветов, какое мирное, покойное и высокое настроение!»

    * И в другом месте рассказа:
    * «Бухта, как живая, глядела на него множеством голубых, синих, бирюзовых и огненных глаз и манила к себе…»
    * Казалось, это только описание моря, морской пейзаяс и только. Но Чехов однажды писал о Тургеневе:
    * «Описания природы хороши… но… чувствую, что мы уже отвыкаем от описаний такого рода и что нужно что-то другое».

Один наблюдательный критик обратил внимание на то, что «Накануне» Тургенева и «Рассказ неизвестного человека» имеют нечто общее в финале этих произведений. Умирает Инсаров, умирает Зинаида Федоровна, но общее в том, что и тот и другая, прежде чем кончилась их жизнь, увидели Венецию в ее своеобразной, ни с чем не сравнимой, неповторимой красе. Если сравнить два описания волшебного города, описания Тургенева и Чехова, станет понятно, что подразумевал Чехов, когда говорил, что в описании природы нужно что-то другое.

У Тургенева описание Венеции - это лирическое отступление, оно исходит от автора: «Ночь уже наступила, светлая, мягкая ночь. Те же дворцы потянулись им навстречу,- но они казались другими. Те из них, которые освещала луна, золотисто белели, и в самой этой белизне как будто исчезали подробности украшений… Гондолы со своими маленькими красными огонечками, казалось, еще неслышнее и быстрее бежали; таинственно блистали их стальные гребни - таинственно вздымались и опускались весла над серебряными рыбками возмущенной струи; там, сям коротко и негромко восклицали гондольеры (они теперь никогда не поют); других звуков не было слышно».

Тургенев пишет об «этой серебристой нежности воздуха, этой улетающей и близкой дали», он в восторге от этого дивного созвучия изящнейших очертаний и тающих красок…

Он не мог, подобно Чехову, писать о хлюпающей воде под гондолой, о полосе дождя, узкой и густой, «как марля». Чехов видит Венецию глазами «неизвестного человека», утратившего веру в идею, ради которой он жил: «Я смотрю вниз, на давно знакомые гондолы, которые плывут с женственной грацией, плавно и величаво, как будто живут и чувствуют роскошь этой оригинальной и обаятельной культуры… Как хорошо! Как не похоже на ту петербургскую ночь, когда шел мокрый снег и так грубо бил по лицу!» И далее:




 




«Я любил сидеть на солнышке, слушать гондольера, не понимать, и по целым часам смотреть на домик, где, говорят, жила Дездемона,- наивный и грустный домик с девственным выражением, легкий, как кружево, до того легкий, что, кажется, его можно сдвинуть с места рукой… - настойчиво Чехов продолжает раскрывать то, что происходит в душе «неизвестного человека».- Хорошо быть поэтом, драматургом, думал я, но если это недоступно для меня, то хотя бы удариться в мистицизм! Эх, к этому безмятежному спокойствию и удовлетворению хотя бы кусочек веры».

Чехов искал и нашел в описании Венеции «что-то другое». Эг0 «другое» - переживания Зинаиды Федоровны: «Она думает о чем-то и не пошевельнет даже бровью, и не слышит меня. Лицо, поза и неподвижный, ничего не выражающий взгляд и до невероятного унылые и жуткие и, как снег, холодные воспоминания, а кругом гондолы, огни, музыка, песни… какие житейские контрасты!»

Для Чехова Венеция существует не сама по себе, а только как фон, где начинается агония Зинаиды Федоровны,- гибель же наступает в Ницце. Вот для чего Чехову нужен пейзаж! В рассказе «Ионыч» Дмитрий Старцев ждет на кладбище поздно вечером девушку, которую любит. «От плит и увядших цветов, вместе с осенним запахом листьев, веет прощением, печалью и покоем». Любимая девушка зло подшутила над Старцевым, она не пришла, и Старцев «на минуту подумал, что это не покой и не тишина, а глухая тоска небытия, подавленное отчаяние…»

И все-таки торжествует жизнь: «ему хотелось закричать, что он хочет, что он ждет любви во что бы то ни стало…». Еще одно описание кладбища, в восприятии девятилетнего мальчика Егорушки: «…уютное зеленое кладбище, обнесенное оградой из булыжника; из-за ограды весело выглядывали белые кресты и памятники, которые прячутся в зелени вишневых деревьев и издали каясутся белыми пятнами. Егорушка вспоминал, что когда цветет вишня, эти белые пятна мешаются с вишневыми цветами в белое море; а когда она спеет, белые памятники и кресты бывают усеяны багряными, как кровь, точками».

Кладбище кажется мальчику «уютным», кресты «весело» выглядывают из-за деревьев… Где же тут безнадежность, где тоска небытия и мрачный пессимизм? Хотя основания для пессимизма были - болезнь: «Каждую зиму, осень, весну и в каждый сырой летний день я кашляю. Но все это пугает меня только тогда, когда я вижу кровь…»

Главным в описании природы у Чехова было желание показать житейские контрасты, то, что есть у Льва Толстого в знаменитом описании пробуждения весны в «Воскресении», когда в городе «веселы были и растения, и птицы, и насекомые, и дети… Но люди - большие, взрослые люди не переставали обманывать и мучить друг друга». Можно ли упрекнуть художника в навязчивой морали, в тенденциозности? Все здесь озарено страстной силой возмущения против общественного строя, который обманывает и мучит людей.

Иногда Чехов прямо говорит о зле, не боясь упреков в тенденциозности, описание природы служит ему не как лирическое отступление. Вот описание утра в деревне из рассказа «Мужики»: «Через реку были полонены шаткие бревенчатые лавы, и как раз под ними, в чистой, прозрачной воде, ходили стаи широколобых голавлей. На зеленых кустах, которые смотрелись в воду, сверкала роса. Повеяло теплотой, стало отрадно. Какое прекрасное утро! И, вероятно, какая была бы прекрасная жизнь на Этом свете, если бы не нужда, ужасная, безысходная нуягда, от которой нигде не спрячешься! Стоило теперь только оглянуться на деревню, как живо вспомнилось все вчерашнее - и очарованье счастья, какое чудилось кругом, исчезло в одно мгновенье!»

Чехов был новатором и в искусстве описаний. Он не переставал совершенствовать свою прозу, искать выразительные сравнения, стремясь передать не только цвета и краски, по и Звуковую, музыкальную картину, «этюд-картину», как назвал цикл своих произведений композитор Рахманинов, его верный почитатель (известно, что рассказ Чехова «На пути» послужил программой «Фантазии для оркестра» Рахманинова).