Борьба между двумя братьями в «Разбойниках», столкновение отца с сыном в «Коварстве и любви», быстро перерастает в конфликт социальный, в конфликт между положительным молодым героем и несправедливостью, господствующей в обществе, в активную борьбу. Молодой герой становится носителем социального протеста, и тем самым он уже оказывается до некоторой степени вне рамок привычного статического уклада жизни, являющегося фоном (особенно в «Коварстве и любви»). Стиль его речи, а равно и стиль речи девушки, любимой героем, и речи персонажа-злодея (будь то Франц Моор или президент фон Вальтер) тоже оказываются вне рамок обыденного языка — в соответствии с необычностью положения этих действующих лиц как своего рода социальных символов. Таким образом, устанавливается известное равновесие между идейной и сюжетной ролью персонажа, с одной стороны, и, с другой, — стилем его речи, преувеличенный пафос которой получает особую мотивировку. И Шиллер, расширяя общественный диапазон идеи и темы, безусловно делает огромный шаг вперед сравнительно с драматургами периода «Бури и натиска» — Клингером или Лейзевицем.

Постоянной темой драматургии «Бури и натиска», и Шиллера, и современной Лермонтову мелодрамы, и драм французских романтиков являются социальные антагонизмы, приводящие к катастрофам в личной жизни персонажей. Эта особенность нового западноевропейского театра, тесно связанная со всей его идейной и художественной системой, несомненно выражает не только прогрессивные, но порою даже и революционные политические тенденции драматургов. И в данном случае для нас, конечно, дело не в том, заимствовал ли Лермонтов эту особенность у своих западных предшественников и современников, а в том, что он в самых ранних своих драматических замыслах уже идет в идейном русле прогрессивной мировой драматургии.
В прозаических драмах Лермонтова конфликт не выходит за семейные пределы, не перерастает семейных или светских рамок, и герой Лермонтова гораздо неврастеничнее и пассивнее, чем герои Шиллера, — черта, которая, в сочетании с противоречивостью и сложностью его душевного облика, напоминает героев французских романтических романов (вроде «Исповеди сына века» Мюссе, написанной позднее) или драм французских романтиков на неисторические сюжеты (например, персонажей театра того же Мюссе — ранних его «Комедий и пословиц» или «Антони» Дюма-отца). Но речи лермонтовского героя насыщены тем же пафосом и несут ту же проблематику, что и речи шиллеровских героев — уже вне соответствия с их ролью и с масштабами событий.




 







Прозаические драмы Лермонтова гораздо более камерные, чем драмы Шиллера. Трагический герой Лермонтова погибает, не успев соприкоснуться с более широкой средой, выйти за пределы семейного или светского круга. Однако было бы ошибочным усматривать в этих обстоятельствах отказ от идейного начала шиллеровекой драмы, снижение ее общественного смысла. Лермонтов в своих прозаических драмах делает несомненную попытку поставить социальные и философские проблемы, восходящие к кругу идей раннего Шиллера, и применить их к современной обстановке, к своей собственной социальной среде, — попытку конкретизировать носителей тех идей и тех начал, какие в «Испанцах» находили воплощение в условных образах из мира прошлого.
Социальный протест Лермонтова-драматурга, выраженный в речах главного героя каждой из драм, направлен против отношений, господствующих в его (автора и героя) семейном кругу.