Наталья - это верная, покорная, но нелюбимая жена Григория. Драма ее изображена Шолоховым с волнующей глубиной. Воспитанная в стародавних казачьих традициях она, несмотря на предостережения своего отца, выходит замуж за Мелехова. «Люб мне Гришка, а больше ни за кого не пойду», - решительно она, и никакие уговоры не могли повлиять на нее». Провожая Григория, приехавшего проведать свою невесту, «Наталья отворила ворота, из-под ладони глядела вслед: «Григорий сидел по-калмыцки, слегка свесившись на левый бок, ухарски помахивая плетью. «Одиннадцать ден осталось», - высчитала в уме Наталья и засмеялась». В этой внутренней речи автор выразил все нетерпение, радость ожидания замужества.

Но действительность оказывается совсем иной, безрадостной. Вскоре после свадьбы муж признается ей: не люблю я тебя, Наташка, ты не гневайся…»

Молча, затаенно она переживает свое горе, надеясь, что Григорий рано или поздно вернется к ней. Прощает ему все, ждет его. Все хуторские сплетни и пересуды вызывают на ее сердце тупую, ноющую боль, но и это она сносит терпеливо. Любовь ее смиренно-страдальческая. Достаточно вспомнить ее письмо мужу: «Григорий Пантелеевич! Пропиши мне, как мне жить, и навовсе или нет потерянная моя жизня? Ты ушел из дому и не сказал мне ни одного словца. Я тебя ничем не оскорбила… Думала, сгоряча ты ушел, и ждала, что возвернешся, но я разлучать вас не хочу. Пущай лучше одна я в землю затоптанная, чем двое. Пожалей напоследок и пропиши…»

После оскорбительного ответа Наталья решает покончить жизнь самоубийством и только чудом выживает, изуродовав себя на всю жизнь. После выздоровления она сделает попытку вернуть Григория, выпросить Аксинью «отдать» ей мужа. Но Аксинья только глумится над ней, а из колыбели «…глянули на нее с лица ребенка угрюмовато - черные глаза Григория». В те же короткие периоды, когда Мелехов возвращался к ней и жил с ней, она никогда и нив чем не упрекала его, боясь чем-нибудь нарушить его покой.

В образе Натальи Шолохов подчеркнул наиболее обаятельные ее черты: целомудренную чистоту, стыдливость, робость. Так, например, для нее характерна сдержанная улыбка. Когда Григорий, приехавший в дом Коршуновых сватать Наталью, взглянул на нее, он увидел, как на ее « упругой щеке дрожала от смущения и сдержанной улыбки неглугобокая розовая ямка». Иначе улыбается Наталья своей несмелой улыбкой много лет спустя, пережив глубокую душевную драму.

«- А ты гладкая, как будто и не хворала», - ласково говорит Григорий, выздоравливающей после тифа Наталье. - Поправилась… Мы бабы, живучие, как кошки. - Сказала она, несмело улыбаясь и наклоняя голову».


 





От улыбки Натальи веет домом, уютом, и Григория невольно тянет к ней. Замужняя женщина, она остается такой же сдержанной и стыдливой, как в девичестве. Сцена родов передает самую сущность Натальи. Почувствовав приближение предродовых схваток, Наталья поспешно уходит из куреня за хутор, ложится в зарослях дикого терна и рожает. «Я от стыда ушла… Батю не смела… Я чистая, маманя, и их искупала… Возьмите…»

А вот Шолохов описывает роды Аксиньи: «Аксинья отползла в сторону, стала на четвереньки, воткнув голову в ворох пыльного ячменя, выплевывая изжеванные от муки колючие колосья. Она распухшими чужими глазами непонимающе уставилась на подбежавшего Григория и, застонав, въелась зубами в скомканную занавеску, чтобы рабочие не слышали ее безразборного животного крика».

Автор подчеркивает в Аксинье чувственное, звериное начало, в Наталье же - ее целомудренность, чистоту.

В образе Натальи одна из наиболее обаятельных черт - пафос материнства. Всю свою любовь, всю силу нерастраченной женской ласки она перенесла на своих детей, в заботах о них забывала свои обиды и горести. В те же недолгие дни, когда Григорий был рядом с ней, не переставая страдать, чувствовала себя все же счастливой. В четвертой книге романа есть такая сцена: Григорий вместе с Прохором Зыковым на рассвете приехали в хутор Татарский, чтобы повидаться со своими. «Полуодетая Наталья вышла зачем-то в сенцы. При виде Григория заспанные глаза ее вспыхнули таким ярким брызжущим светом радости, что у Григория дрогнуло сердце, и мгновенно и неожиданно увлажнились глаза. А Наталья молча обнимала своего единственного, прижималась к нему всем телом, и потому, как вздрагивали ее плечи, Григорий понял, что она плачет». Но когда прошли первые, всегда необычные минуты встречи, и в семье все пришло в свое обычное состояние, Наталья расцвела. «Она была рядом с ним, его жена и мать Мишатки и Полюшки.

Для него она принарядилась и вымыла лицо. Торопливо накинув платок, чтобы не было видно, как безобразна стала ее голова после болезни, слегка склонив голову набок, сидела она такая жалкая, некрасивая и все же прекрасная, сияющая, какой-то чистой внутренней красотой… Могучая волна нежности залила Григория. Он хотел сказать ей, что-то теплое, ласковое, но не нашел слов и молча, притянув ее к себе, поцеловал белый лоб и скорбные глаза. Нет, раньше никогда не баловал он ее лаской. Аксинья заслоняла всю его жизнь. Потрясенная этим проявлением чувства со стороны мужа и вся вспыхнувшая от волнения, она взяла его руку, поднесла к губам». Эта сцена лучше каких бы то ни было комментариев раскрывает возвышенные и благородные качества души Натальи. Аксинья здесь, всю жизнь заслонявшая от Натальи Григория, отходит на второй план.

Может быть, Наталья многого не понимает в муках Григория, в его метаниях. Григорий искренен, открыт в самооправданиях перед женой. Он признает, что ему трудно жить «без забытья»: трудно мне, через это и шаришь, чем забыться: водкой ли, бабой ли…» У Натальи один ответ - с позиции семьи: «Напакостил, обвиноватился, а теперь все на войну беду сворачиваешь. Все вы такие-то». В этом видна искренность и человечность ее борьбы за свое достоинство. Ей безумно трудно: ей противостоит не только Аксинья, но и война, забирающая Григория.