Кассеты с его песнями переписывали бесконечно их затирали до дыр от постоянного прослушивания. Его обожали все - и подростки, хриплыми голосами в подъездах певшие «под Высоцкого», и заядлые театралы, и пьющие офицеры в дальних гарнизонах, и интеллигенты, и уголовники, и диссиденты, и кагэбэшники. От тайги до британских морей. И каждый находил свое, лишь про него сказанное, до боли родное. Было и про тещу. Было и про свободу. Было и про войну. И про спорт. И про алкоголиков. И про шизофреников. И про моряков-шоферов. И про скалолазов. И все - неожиданно, искренне, забавно, без дурного официоза и лишней слезливости.

Органический сплав артистического дарования, своеобразной манеры исполнения и искренности сотворил чудо. Но и тексты песен, сами по себе, не только «приходились ко двору», но и легко запоминались, становились истинно народными - и при этом горячо любимыми. Как, например, тут же разошлась по стране после фильма «Вертикаль» «Песня о друге»:

Если друг оказался вдруг
И не друг и не враг, а так...
Если сразу не разберешь,
Плох он или хорош...

Он много писал и пел о войне. О войне тогда писали все. Но в его песнях звучало личное: не то, что чувствовала страна, общественность и т. п., не то, что полагалось чувствовать, а то, что действительно чувствовалось - и оно не казалось мельче, а затрагивало глубже.

Его песни о войне удивительно человечны.

...Он молчал невпопад и не в такт подпевал,
Он всегда говорил про другое,
Он мне спать не давал, он с восходом вставал,
А вчера не вернулся из боя...
И как пронзительно звучит:
Нынче вырвалось - будто из плена весна
По ошибке окликнул его я:
«Друг, оставь покурить!» а в ответ -тишина...
Он вчера не вернулся из боя.

Его песни - своеобразная энциклопедия народной жизни. Сатира, гротеск - и тут же глубоко лирические строки, и очень личные, наболевшие

Я не люблю уверенности сытой,
Уж лучше пусть откажут тормоза.
Досадно мне, коль слово «честь» забыто
И коль в чести наветы за глаза.


 






Когда я вижу сломанные крылья,
Нет жалости во мне, и не спроста:
Я не люблю насилья и бессилья,
Вот только жаль распятого Христа.
Я не люблю себя, когда я трушу,
Я не терплю, когда невинных бьют.
Я не люблю, когда мне лезут в душу,
Тем более, когда в нее плюют.

Он работал с полной самоотдачей, «на нерве», загоняя себя, как лошадь. И сам чувствовал, что чересчур... но натура не позволяла жить по-другому. Будто предчувствовал, что жить осталось немного.

    * Сгину я - меня пушинкой ураган сметет
    * с ладони,
    * И в санях меня галопом повлекут по снегу
    * утром, -
    * Вы на шаг неторопливый перейдите,
    * мои кони,
    * Хоть немного, но продлите путь
    * к последнему приюту!
    * Чутъпомедленнее, кони, чуть помедленнее!
    * Не указчики вам кнут и плеть!
    * Но что-то кони мне попались
    * привередливые -
    * И дожить не успел, мне допеть не успеть.

Обстановка в стране была не самая подходящая для искренности. Он вкалывал, как каторжный - в театре, на концертах - но было ощущение, что все впустую, что Слово вязнет в паутине лжи и лицемерия. Его обожала страна - от мала до велика, - а официально его как бы и не было. Самопальными кассетами можно было заполнить небольшое море, а пластинок - раз-два и обчелся.

Так и жил. Мотался с гастролями. Выступал в каких-то захолустных клубах и дико уставал. Мучила депрессия, пытался спасаться извечным русским средством - алкоголем и новомодным иностранным - наркотиками. Что только приблизило развязку.

Благодаря Высоцкому, Галичу, Окуджаве, Визбору, Киму давно забытый - средневековый - жанр бардовской песни обрел новую жизнь, завоевал заслуженные любовь и уважение. Но, не будь Высоцкого, авторская песня осталась бы увлечением довольно небольшой группы приверженцев. Высоцкий в качестве аудитории подарил ей всю страну. Настало новое время. И прозвучали новые песни: Андрей Макаревич, Виктор Цой, Илья Кормильцев, Юрий Шевчук, Борис Гребенщиков... Не будь у их авторов детского увлечения Высоцким - услышали ли бы мы их?