“В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат”. Прокуратора снова мучила адская головная боль, но неотложные государственные дела ждали решения. К нему привели подследственного из Галилеи. Преступнику было лет двадцать семь, он был одет в рваный голубой хитон, лицо его было разбито, а руки связаны за спиной. “- Так это ты подговаривал народ разрушить ершалаимский храм?.. - Добрый человек! Поверь мне…” Прокуратор перебил его и потребовал к себе кентуриона Марка Крысобоя. Пришел гигант Марк, начальник особой кентурии, с лицом, изуродованным в бою, отвел подсудимого с балкона, крепко ударил связанного и внушительно пояснил: - Римского прокуратора называть - игемон.

Других слов не говорить”. Затем прокуратор вновь приступил к допросу: выяснил, что преступника зовут Иешуа Га-Ноцри, родителей не помнит, грамотный и, кроме местного языка, арамейского, знает греческий. Пилат заговорил по-гречески. Подследственный, отвечая на греческом, пояснил, что не хотел разрушать здание храма и никого к этому не подстрекал. Просто добрые люди, которые ничему не учились, все перепутали. И, наверное, путаница будет продолжаться еще очень долго, поскольку один человек ходит за ним и записывает, причем все постоянно переиначивает. Его имя Левин Матвей: он был сборщиком податей, но, послушав Иешуа, бросил деньги в дорожную пыль - так они стали ему ненавистны - и с тех пор Левий всюду следует за Иешуа.

Пилат, страдавший от головной боли и нестерпимой ершалаимской жары, решил, что Иешуа - заурядный лгун. Кто поверит, будто сборщик податей выбросил деньги?.. “Яду мне, яду!” - пронеслось в больной голове Пилата. Но что этот оборванец говорил на базаре про храм? “- Я. игемон. говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся храм истины”. На язвительный вопрос римлянина, не знает ли он, бродяга, что же есть истина, Иешуа вдруг ответил: “- Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти… и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет”.


 






На лице прокуратора выразился ужас: боль исчезла. “- Ну вот, все и кончилось, - говорил арестованный, благожелательно поглядывая на Пилата, - и я чрезвычайно этому рад”. Он посоветовал прокуратору погулять пешком и добавил, что охотно сопровождал бы его и поделился бы с ним своими мыслями, ведь Пилат производит впечатление очень умного человека. Все присутствующие ожидали от прокуратора вспышки гнева. Но тот приказал, чтобы арестованному развязали руки, и спросил его: - Ты, наверное, великий врач? - Нет, - отвечал подсудимый, разминая руки.

 Пилат кивнул и потребовал, чтобы тот поклялся, что не призывал людей уничтожить храм. “- Чем хочешь ты, чтобы я поклялся?” “- Ну, хотя бы жизнью твоею, - ответил прокуратор, - ею клясться самое время, так как она висит на волоске!.. Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? - спросил арестант, - если это так, ты очень ошибаешься. Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы: - Я могу перерезать этот волосок. - И в этом ты ошибаешься, - светло улыбаясь и заслоняясь рукой от солнца, возразил арестант, - согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?” Пилат улыбнулся: теперь понятно, отчего зеваки в Ершалаиме ходили за Иешуа по пятам. Заинтересованный, он спросил, почему тот постоянно употребляет слова “добрый человек” и “добрые люди”, и всех ли он так называет? “- Всех, - ответил арестант, - злых людей нет на свете”.