А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я
Русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастье - сочинение


История преступления — самая обыкновенная в обществе, основанном на священности брака и прав собственности. И вот, в тюрьме, его, присужденного уже к смерти, немедленно окружают священнослужители и члены разных христианских братств, толкуют ему Евангелие, усовещивают, убеждают, напирают, пилят, давят. Ирония автора над всем христианским строем, над священной буржуазной собственностью звучит здесь уже издевательски. Эти священнослужители и члены разных Христовых братств говорят преступнику: «Пусть ты невиновен, что не знал совсем Господа, когда завидовал корму свиней и когда тебя били за то, что ты крал у них корм но ты пролил кровь и должен умереть». После слов «ты крал у них у свиней корм» следует такая авторская ремарка: «что ты делал очень нехорошо, ибо красть не позволено». Христиане этого не забывают даже в самый высший момент умиления.

Действие с этим обращенным преступником происходит, конечно, на Западе, в Женеве; имя ему. не Иван и не Федор, а Ришар. Но национальное ли это, «женевское» ли только? Об исповеди преступника перед казнью, о слезах покаяния заботилась не менее рьяно и православная церковь; русские священники тоже ходили в камеры, толковали Евангелие, «усовещивали, убеждали, напирали, пилили, давили». И петрашевцы, в том числе сам автор «Братьев Карамазовых», за пять минут перед казнью тоже целовал крест, которым благословил их «путь ко Господу» священник русский, православный. Из петрашевцев многие целовали этот крест неистово, короткими, отрывистыми поцелуями. И сами они и священник уж во всяком случае были уверены, что и им сейчас же, всего через несколько минут, «оттяпают-таки головы» «по-братски», по-христиански.

Так, выходит, что «социализм и анархизм», «переделка всего человечества по новому штату» — это действительно все те же вопросы: «есть ли бог, есть ли бессмертие»,—«только с другого конца».

Но все это пока прелюдия. Да и в самом факте, что ведь голову «оттяпали» убийце, есть что-то ослабляющее силу опровержения «религии креста». Смерть за смерть, — удовлетворено чувство возмездия; здесь есть еще какая-то возможность «уму-подлецу вилять и прятаться». Упростить нужно мысль и тем самым поднять ее до вершины ясности и неопровержимости. Дальше нужно вести разговор со «схимником» Алешей, «как глупее нельзя вести». Чем глупее, тем ближе к делу. «Чем глупее, тем и яснее Ум подлец, а глупость пряма и честна» (9, 296). И вот упрощается тема Ивана, чтобы скорее довести «дело до своего отчаяния», скорее и прямее аргументировать это отчаяние свое, чтобы было до конца ясно. Зачем аргументировать страданиями всего человечества в течение всей истории? Не лучше ли остановиться на страданиях одних детей? Дети уж во всяком случае ни в чем не повинны. Из хорошей своей коллекции «фактиков и анекдотиков», собранных из газет и рассказов, «откуда попало», Иван преподносит Алеше только некоторые. Кроме жителей благочестивой Женевы, фигурируют еще турки, по части мучения детей особенные мастера; «но это все иностранцы». Есть «и родные_ штучки и даже получше турецких».

Форма только другая. У нас «прибитые гвоздями уши немыслимы, мы все-таки европейцы; но розги, но плеть» — вот что у нас «национально»; это уже «чистый русизм»: «историческое, непосредственное и ближайшее наслаждение истязанием битья» — не только лошади, как в одном стихотворении Некрасова, где мужик сечет лошадь кнутом «по кротким глазам», но и человека, в особенности беззащитных детей. «Интеллигентный, образованный господин и его дама секут собственную дочку, младенца семи лет, розгами Папенька рад, что прутья с сучками, «садче будет», говорит он, и вот начинает «сажать» родную дочь Секут минуту, секут наконец пять минут, секут десять минут, дальше, больше, чаще, садче. Ребенок кричит, ребенок наконец не может кричать, задыхается: «Папа, папа, папочка, папочка!»

Иван говорит Алеше, что «об этом у него подробно записано». Отождествляет сам автор себя с Иваном — написано об этом подробно, целую главу занимает в февральском выпуске «Дневника писателя» за 1876 год. «Дело Кронеберга» перенесено оттуда в роман не только сюжетно, но местами почти дословно, как и второе дело, тоже о детях, — родителей Джунковских, прибегавших к таким мерам исправления, как наказание «розгами, хворостиною, плетью, назначенной для лошадей», и запиранием на продолжительное время в сортир, где ребенок плачет, надрываясь, «бьет себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку».
В «Дневнике писателя» неоднократно утверждалась как одна из основ религии необходимость страдания на земле, — зло должно существовать, как и добро, чтобы





 
Человек мог проявить свободную волю свою в выборе между добром и злом. Всё «Поучение старца Зосимы» пропитано этой мыслью. А Иван, мучаясь, вопрошает: для чего? Для чего познавать это чертово добро и зло, когда это сколького стоит? Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок кротких, кровавых, незлобивых маленького невинного существа, не умеющего еще даже осмыслить, что с ним делают? Слушает все это — «тоже хочет мучаться» — Алеша, этот «послушник божий и смиренный». Смирение и всепрощение, — найдет ли Алеша и что найдет он в воззрениях своего учителя, старца Зосимы, чтобы смириться и простить? Иван продолжает: «Одну, только одну еще картинку очень уж характерная». Картинка уже не в тесных пределах, а гораздо шире. Дворовый мальчик, «маленький мальчик, всего восьми лет, пустил как-то, играя, камнем и зашиб ногу любимой генеральской гончей». У генерала поместье в две тысячи душ; перед ним все трепещет, мелких соседей своих он третирует как приживальщиков и шутов. «Почему собака моя любимая охромела?» Докладывают ему, что вот, дескать, этот самый мальчик камнем в нее пустил и ногу ей зашиб. «Л, это ты! Взять его!» Взяли его, взяли у матери, всю ночь просидел в кутузке, наутро чем свет выезжает генерал во всем параде на охоту, сел на коня, кругом пего приживальщики, собаки, псари, ловчие, все на конях. Вокруг собрана дворня для назидания, а впереди всех мать виновного мальчика. Выводят мальчика из кутузки, раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от страха «Гони его!» командует генерал. «Беги, беги!» кричат ему псари, мальчик бежит... «Лту его!» вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак. Затравил в глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки!» Да, действительно, картинка очень уж характерная— в плоскости конкретно-исторической, для той самой среды, где создавалось идиллическое славянофильство. «Анекдотик», насыщенный все той же ненавистью к средне-высшему дворянскому кругу. По цензурным ли условиям, или по тому же «всезаячьему свойству», которое Глеб Успенский отметил в Пушкинской речи, вносится в эту картину целый ряд «оговорочек»: «это было, — говорит Иван, — в самое мрачное время крепостного права, еще в начале столетия», и... «да здравствует освободитель народа!»... И генерал... «из таких, правда, и тогда уже, кажется, очень немногих». И «генерала, кажется, в опеку взяли»... Согрешил автор против реализма. Здесь по меньшей мере анахронизм; «русские мальчики» семидесятых годов, мечтавшие «о переделке всего человечества по новому штату», уже давно перестали восклицать: «да здравствует освободитель народа!» Но дело сейчас не в этом. Иван рассказывает ведь о своем отчаянии Алеше, этому посланнику старца Зосимы, поучение которого должно торжественно опровергнуть все доводы безбожного социализма. И вот он спрашивает Алешу: что делать с этим генералом? И вот Иван Карамазов, автор «Легенды», прямо заявляет о своей солидарности с ним, с Великим инквизитором, с «умным духом», а не со Христом; не любовь к человечеству, а презрение; вместо закона свободы — закон цепей и порабощения хлебом — «Вавилонская башня». Нарушен собственный эстетический канон художника, тенденция сознательно исказила реальную действительность. Чтобы бить одновременно по католицизму как ложному христианству и социализму как «безбожной революции» высказывалась в «Дневнике писателя» уже несколько раз эта бредовая идея о возможности и даже неизбежности союза социалистов с «черной армией», во главе с римским папой, «Русским мальчикам» семидесятых годов эта идея должна была казаться совершенно дикой. Может быть, и здесь некое отражение той далекой эпохи сороковых годов, которая всегда довлеет у Достоевского в его понимании социализма? Среди властителей дум тогдашней русской молодежи католический аббат Ла-менэ занимал ведь место одно из первых, рядом с Сен-Симоном, Фурье и Пьером Леру. И если современные социалисты, в воображении Достоевского, в основном остаются еще фурьеристами, то могла возникнуть в его уме и такая фантастическая концепция: почему бы не быть единению между «детьми» в области политического деяния, как было когда-то единение между «отцами» в области идей — появиться какому-нибудь Ла-менэ на папском престоле и, «бос и наг», выйти к народу, обещать ему удовлетворение всех его нужд, стать во главе его и тем утвердить свое царство — не на законе любви и свободы, а на законе цепей, на идеале насилия Но дело сейчас не столько в происхождении этой идеи, сколько в ее функции: ею, тем, что Иван заодно с «умным духом» и тоже ^презирает человечество, должна быть опорочена великая жалость, революционная сила его сострадания к «многочисленным, как песок морской», миллионам несчастных и обездоленных. Так подготавливается эмоционально атмосфера для восприятия того, что будут говорить в следующей книге («Русский инок») «уста смиренные и бога славящие»,— сладенькие звуки «Меш ПеЬег Аи^изИп» «впервые врываются в мощные аккорды Марсельезы». И вот начинаются «положительные идеалы» Достоевского, изложение основ «истинного православия» как единственного спасения человечества, единственной творческой и свободной силы, способной разрешить все наболевшие социальные вопросы. Здесь в целом ряде пунктов — сходство с Толстым. Недаром «принципиальный консерватор» К- Леонтьев, последовательнейший реакционер, не допускавший никаких решительно уступок по отношению к «уравнительному прогрессу, торжествующему в новейшей европейской истории», назвал одинаково их обоих «розовыми христианами», противопоставляя им свой взгляд на церковь как на силу охранительную и принудительную, которой нечего заигрывать с уравнительными тенденциями современности. Афонский послушник и в конце своей жизни оптинский монах, Леонтьев знал и понимал сущность исторического христианства лучше и глубже, чем они — Толстой и Достоевский; об этом свидетельствует история православной церкви, из всех христианских церквей наиболее зависимой от государственной власти, наиболее трусливой.





Ну а если Вы все-таки не нашли своё сочинение, воспользуйтесь поиском
В нашей базе свыше 20 тысяч сочинений

Сохранить сочинение:

Сочинение по вашей теме Русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастье. Поищите еще с сайта похожие.

Сочинения > Другие сочинения по русской литературе > Русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастье
Другие сочинения по русской литературе

Другие сочинения по русской литературе


Сочинение на тему Русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастье, Другие сочинения по русской литературе