Вопрос, согласитесь, из разряда риторических: Набоков, Ахматова, Вересаев, будучи замечательными писателями, оставили потомкам блестящие литературоведческие работы, чтение которых не только познавательно, но и в высшей степени захватывающе… Назвал по памяти, не напрягаясь. А гениальный писатель Гончаров и его “Миллион терзаний” - это не литературоведение ли, так сказать, высшей пробы? Вместе с тем поставленный в начале статьи вопрос носит откровенно провокационный характер. Однако провокационность эта не имеет никакого отношения к литературному процессу, поскольку она обусловлена весьма специфическим ходом развития русской литературы после известных событий 1917-го года. В, скажем так, “советской” традиции под литературоведением следует понимать некую “науку”, которая как бы “руководила” литературным процессом и писателями как “материальной базой” этого процесса. “Партийную организацию и партийную литературу” Ульянова-Ленина никто еще не забыл? В общем, руководители СССР понимали, что котлеты должны быть отдельно, а мухи отдельно!

Писатель пишет, а критик-литературовед, тщательно “разбирая” его опусы, учит его “жить и работать”! А что, ведь так оно и было? Причем литературоведы, как оно и полагалось, были вооружены и очень опасны! Вооружены они били “передовым марксистско-ленинским мировоззрением”, которое заботливо вбивала в их умные головы “руководящая и направляющая”… Писатели, соответственно, представляли собой довольно послушные “колесики и винтики”, поэтому весь идеологический механизм работал почти идеально! Правда, кого-то из не желавших “проводить генеральную линию партии” писателей отправляли в лагеря, кого-то расстреливали, кто-то исчезал бесследно, кого-то высылали из страны - но в общем и целом люди работали! При таких условиях, естественно, “литературоведческие изыски” писателей били ни к чему.

И без писателей умников хватало! Приведенные выше размышления возникли у меня в процессе чтения книги писателя Сергея Довлатова, в которой представлена, можно так сказать, газетная поденщина. В книге впервые собраны статьи, опубликованные Довлатовым в двух американских газетах, в которых он состоял главным редактором. О еженедельниках “Новый американец” и возникшем на его руинах “Новом свете” существует обширная литература, потому что издания эти были первыми газетами “третьей волны” русской эмиграции. Почтеннейшее “Новое русское слово” очень долго было единственным и неповторимым, но времена меняются, и литераторы-диссиденты, пытаясь утвердиться в новой для них действительности, обратились к Америке с помощью созданных ими средств массовой информации. Что, конечно же, было воспринято неоднозначно.

И Америкой, и американцами. Пожалуй, только властями бывшего СССР эти издания воспринимались как враждебные, только в этой среде наблюдалось некое единодушие в их оценке. Хотелось бы, чтобы учителя словесности ознакомились с высказываниями писателя Сергея Довлатова относительно особенностей русской литературы. Точнее, той извечной проблемы русской литературы, которая может быть определена словами поэта Евгения Евтушенко: “Поэт в России - больше, чем поэт”,



Рассуждения Довлатова, безусловно, интересны и сами по себе. Но особое значение они приобретают потому, что русский писатель пытается разъяснить своеобразие русской литературы американской аудитории, и происходит это в 1982-м году, когда мир был совсем иным, когда угроза ядерной войны была более чем реальной. Об этом нельзя забывать - у каждого времени свои, как их сейчас называют, “вызовы”, и люди должны отвечать на эти вызовы адекватно. “Ответ культурой”, как представляется, - самый правильный. Разумеется, размышления писателя Сергея Довлатова не бесспорны. В чем-то они полемичны. В чем-то, вероятно, писатель ошибается. Однако ошибки талантливого человека, который честен перед самим собой, дорогого стоят. Уж точно: эти ошибки гораздо значительнее, чем “достижения” тех, кто даже не пытался думать самостоятельно… Вот как объясняет Довлатов противоречие между эстетическим и, назовем это, общественно-политико-дидактическим началами русской литературы: “Начнем с того, что русская литература, в отличие от европейской и американской литературы, с западной точки зрения литературой не является. Этот парадокс требует некоторой расшифровки.

Русская православная церковь (господствующая церковь в России), в отличие от западных церквей, католической и протестантской, никогда не пользовалась в народе авторитетом. У православной церкви не было той грозной силы, которая заставляла бы ее уважать и бояться. В русских народных сказках много издевок и насмешек над священнослужителями - попами и попадьями, которые изображаются, как правило, алчными, глупыми и хитрыми людьми.

В истории русской церкви было немало мучеников и подвижников, но очень мало религиозных деятелей с позитивной программой. Авторитет русской церкви укрепляется именно сейчас, в последние десятилетия, в эпоху диссидентства, когда несколько русских священников показали огромную силу духа в борьбе с тоталитарными порядками, снискав, таким образом, любовь и уважение народа. Что же касается русской философии, то она гораздо моложе западной и развиваться начала лишь в девятнадцатом веке, дав миру несколько очень ярких имен - Булгакова, Соловьева, Леонтьева, Бердяева и других. Исторически же философов в России заменяли всякого рода антисоциальные личности - юродивые, кликуши, спившиеся резонеры и попросту - балаганные шуты. В отношении к ним русское общество проявляло любопытство, смешанное с некоторым чувством брезгливости. А вот литература в России всегда била очень популярна и пользовалась огромным уважением. Писателя в России всегда воспринимали как пророка, приписывали ему титанические возможности и ждали от него общественных деяний самого крупного, государственного масштаба

 Роль и поприще писателя всегда считались в России очень почетными и поэтому сказать о себе: “Я - писатель” всегда считалось в России крайне неприличным, все равно, как сказать о себе: “Я - красавец”, “Я - сексуальный гигант” или “Я - хороший человек”. Отношение к писателям в России напоминает отношение американцев к кинозвездам или спортивным чемпионам, так что если бы в Советском Союзе существовала телевизионная реклама, то в перерывах между фильмами появлялись бы на экране не Фара Фосет и не Мухаммед Али, а Курт Воннегут, Апдайк и Айзек Башевис Зингер. Хотя Фара Фосет выглядит гораздо лучше Зингера и даже Воннегута. В силу всего этого литература постепенно присваивала себе функции, вовсе для нее не характерные. Подобно религии, она несла в себе огромный нравственный заряд и, подобно философии, брала на себя интеллектуальную трактовку окружающего мира.

 Из явления чисто эстетического, сугубо художественного литература превращалась в учебник жизни или, если говорить образно, литература из сокровища превращалась в инструкцию по добыче золота. Этому немало способствовала русская литературная критика, основы которой закладывали такие выдающиеся общественные деятели, как Белинский, Чернышевский и Добролюбов. Критика предъявляла к литературе требования, менее всего связанные с ее эстетическими качествами и касающиеся, главным образом, ее общественно-политических тенденций. От русской литературы ожидали заботы о народном благе, призывов к просвещению и не в последнюю очередь - захватывающей и убедительной нравственной проповеди. Таким образом, история подлинной русской литературы была историей борьбы за сохранение ее эстетических прав, за свободное развитие ее в рамках собственных эстетических законов, ею самою установленных”. Как видим, писатель достаточно убедителен, точен, логичен и последователен. Может ли литература успешно выполнять не свойственные ей функции? Очевидно, до какой-то грани может.

Но, перейдя эту грань, она не может не потерять себя как явление эстетическое, становясь “фактом общественной жизни”. Определяющую роль в этом процессе потери играет талант писателя, однако даже самые талантливые авторы не могут соединять “общественное” и “эстетическое” без ущерба для последнего - вспомним хотя бы талантливейшего русского писателя Алексея Толстого. О ремесленниках в литературе и говорить не приходится… Довлатов полагает, что любые попытки даже и гениального писателя утвердить себя в качестве общественного деятеля приводят к его фактической смерти как художника. Вместе с тем стремление стать общественным деятелем для русского писателя является чем-то фатальным, чего он не может избежать - ибо литература в обществе занимает то место, которое она занимает.