Так, об эпопее Федора Глинки «Карелия» «Московский вестник» написал, что это просто «глыба», так как произведение не имеет органической целости. Автор «Вельского» и в некоторых иных случаях «предвосхищает» еще не оконченного «Онегина» и в этом смысле выглядит как сухово-кобылинский Тарелкин, идущий впереди прогресса. Вернемся еще раз к тексту и взглянем на «Журнал сей Вельского Евгения». Это рамочная конструкция, начало романа внутри начала романа, где автор передает слово герою, который берет на себя функции автора:

Начну с минуты я рожденья:
Я рос любимое дитя,
И признаюсь вам не шутя –
Был не ребенок, загляденье!
Лицо - снег чистый белизной,
В щеках румянец молодой,
Улыбка, черненькие бровки,
И локончики на головке
Природой завиты самой...
……………………….
Глаза мои, ей, ей, прелестны!


Трудно, конечно, допустить, что все это написано серьезно, но не оставляет мысль, что автор «Вельского» лишь маскируется мнимым пародийным замыслом.
Ученье Евгения проходило по известной схеме:

Пришла чреда образованья:
Мой Бог! Какое наказанье
В цветущих летах молодых
Заняться книгами, наукой –
И, проводя все дни со скукой,
Не знать веселостей прямых?
(Гл. 1. С. 12)

Затем, как водится, герой разворачивался:

Но все уж прежних нет мечтаний,



 






Погас огонь моих желаний,
Разочарован я душой –
Лишь длинный ряд воспоминаний
Вдали тускнеет предо мной...
(Гл. 1. С. 13)

Откуда взялся «длинный ряд воспоминаний» - совершенно непонятно. Это предел предсказуемости, лишенный всякого смысла. Лексически и ритмически - это очередной окаменевший штамп. Ни своей интонации, ни оригинальности, ни достоверности. О любви далее говорится так:

Пришла пора страстей жестоких...
(Гл. 1. С. 13)

В точности то же самое. Ритмически это калька только что отзвучавшей (и такой же плохой!) строки «Погас огонь моих желаний», где каждое слово обрывисто-монотонно совпадает с ямбической стопой.
Вельский пишет и о своих поэтических претензиях:

Мне минуло осьмнадцать лет -
И я, младый полупоэт,
В кругу тамбовок чернооких,
Блистал нередко остротой
И - даже иногда чужой...
Но кто ж, любезный мой читатель,
Кто в мире сем не подражатель?
На гениев неурожай,
А все кой-как да пролезают...
(Гл. 1. С. 16)

Есть основание думать, что здесь невольно использован пушкинский способ «взаимозамены» героев и из-за Евгения высовывается его действительный автор. Но если это так, то уж образ автора-повествователя дублируется совершенно бесспорно, и весь «Журнал» оказывается фикцией. Автор делает вид, что его повествование берет в рамку другое, но новое «я» полностью тождественно авторскому. Граница между зонами автора и героя фактически не была проведена. Это выдается отсутствием хотя бы малейшего стилистического сдвига, но, более всего, обращением к «любезному читателю». Герои к читателям обычно не обращаются. Это прерогатива автора. Разумеется, все это можно принять за комикование, хотя проще объяснить такие вещи механическим и поверхностным усвоением чужих структур.
Единственно, в чем автор «Вельского» неподражаем, - это в отменно галантерейном языке, которым написан его роман. В то же время он, конечно, понимал, что «Онегин» тем самым снижается и высмеивается. Можно предположить, что Писарев, гениально переведя роман Пушкина на галантерейно-мещанское изъяснение, где Онегин предстал как «коварный изменщик и жестокий тиран дамских сердец», имел предварительным образцом «Евгения Вельского». С этой стороны, кстати говоря, концепция Писарева вписывается в художественное существование «Онегина» самым необходимым образом. Многие исследователи не без основания полагают, что пределы допустимой интерпретации содержатся в самом произведении. В таком понимании интерпретация Писарева оказывается запредельной и некорректной, а пределы истолкования «Онегина» ограничиваются с двух сторон интерпретациями Белинского и Достоевского. Однако если истолкования Достоевского, Белинского и Писарева выстроить по аналогии к драматическим жанрам, то соответственно их можно обозначить как трагическую, драматическую и комическую концепции пушкинского романа. Комическая бутада Писарева в этом случае будет подобна карнавальному «осмеянию короля», сознательной перелицовке, действительная функция которой заключается в отрицательной отмеченности шедевра.
В подобном понимании «Евгений Вельский» все-таки попадает в позицию пародии в отношении «Евгения Онегина», но пародии, которая лишь подчеркивает ценность шедевра, по типу «Энеиды наизнанку». В прямой же своей жанровой квалификации - это подражание-двойник, имитация с добавлениями опережающих клише.

Из сличения образца и копии можно сделать попытку вывести некоторые закономерности взаимодействия «высокого» слоя в жанровом контексте литературы со стороны поэтики. Высокий образец, в данном случае «Евгений Онегин», представляет полиструктуру (структуру структур), которая удовлетворяет читательским ожиданиям предсказуемого и непредсказуемого одновременно. Фундаментальная структура обеспечивает тексту устойчивую органическую цельнооформленность, а надстроенные над ней - цепочкообраз-ную и подвижную связность. Низовая копия, то есть «Евгений Вельский», которая возникает, ориентируясь только на образец («Онегина»), гораздо более на литературу, чем на окружающую действительность, структурируется по правилу зеркальной симметрии. То, что в образце связано с глубинным постоянством, ожидаемым и узнаваемым в своей основе, в копии попадает на поверхность, превращаясь в окаменевшие сухие штампы, лишенные непредсказуемости. И наоборот, то, что в образце идет от структур, организующих область непредсказуемой свободы смысла, в копии действует там, где предполагалось устойчивое основание, расшатывая и рассыпая его. Иначе говоря, копия скована там, где должна быть подвижна, и рассыпана там, где должна быть органична. Подобные процессы, происходя на уровне эпигонских подражаний, произошли с «Евгением Вельским» и другими ранними спутниками «Евгения Онегина» из слоя массовой литературы.