Печорин искренен с Вернером, но за две недели до этого разговора он был столь же искренен с Мери. То, что он говорил тогда, близко к тому, что говорится теперь. Близко, но не совсем. Вот как он объясняет себя Вернеру: «Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю и разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия». Полная ли правда в его словах? Сам он верит: полная. Но мы только что видели, как он умеет жить не головою, а сердцем: радоваться свежести утра, жадно всматриваться в «каждую росинку». Мы помним, как при первой встрече с Верой он ничего не взвешивал и не разбирал, а просто отдался печальной радости свиданья. Сейчас он ничего этого не помнит. В данную минуту он чувствует и мыслит так, как говорит. Но эта минута может смениться другой!

Княжне Мери он поведал тайну двух половин своей души: одна «высохла, испарилась, умерла», другая «шевелилась и жила к услугам каждого». Теперь он рассказывает Вернеру, что в нем живут два человека: «один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его». На первый взгляд, он не противоречит сам себе: две половины души, два человека- по-разному сказано об одном и том же. Но это только на первый взгляд.

После его разговора с Мери мы сделали вывод, что ему пришлось убить в себе лучшие, может быть, свойства, - теперь мы видим другое: та половина души, которую он считал умершей, на самом деле шевелится и живет; в Печорине есть и сила страстей, и стремление к добру; в том-то и состоит его трагедия, что он сознает, в каждую минуту своей жизни понимает, как много в нем напрасно гибнущих сил; он страдает не только от своих недостатков, но и от своих достоинств.

В «Евгении Онегине» все участники дуэли были настроены серьезно. Ленский кипел «враждой нетерпеливой»; Онегин, внутренне терзаясь, понимал, однако, что отказаться от дуэли у него не хватит мужества; секундант Онегина, лакей Гильо, был испуган; секундант Ленского, Зарецкий, «в дуэлях классик и педант», наслаждался ритуалом подготовки к поединку  «в строгих правилах искусства, по всем преданьям старины». Зарецкий отвратителен, ненавистен нам, но и он начинает выглядеть чуть ли не благородным рыцарем, если сравнить его с секундантом Грушницкого-драгунским капитаном. Презрение Лермонтова к этому человеку так велико, что он даже не дал ему имени: довольно с него чина!

Конечно, драгунский капитан и не помышляет, что эта дуэль может кончиться трагически для Грушницкого: он сам заряжал его пистолет и не зарядил пистолета Печорина. Но, вероятно, он не помышляет и о возможности гибели Печорина.

Впрочем, когда Печорин и Вернер присоединились к своим противникам, драгунский капитан еще был уверен, что руководит комедией.

    * «- Мы давно уж вас ожидаем, - сказал драгунский капитан с иронической улыбкой.
    * Я вынул часы и показал ему.
    * Он извинился, говоря, что его часы уходят».
    * Ожидая Печорина, капитан, видимо, уже говорил своим друзьям, что Печорин струсил, не приедет, - такой исход дела вполне бы его удовлетворил. Но Печорин приехал. Теперь - по законам поведения на дуэлях - секундантам полагалось начать с попытки примирения. Драгунский капитан нарушил этот закон, Вернер - выполнил.
    * «- Мне кажется, - сказал он, - что, показав оба готовность драться и заплатить этим долг условиям чести, вы бы могли, господа, объясниться и кончить это дело полюбовно.
    * - Я готов», - сказал Печорин.

 





«Капитан мигнул Грушницкому»… Роль капитана в дуэли гораздо опаснее, чем может показаться. Он не только придумал и осуществил заговор. Он олицетворяет то самое общественное мнение, которое подвергнет Грушницкого насмешкам и презрению, если он откажется от дуэли.

В течение всей сцены, предшествующей дуэли, драгунский капитан продолжает играть свою опасную роль. То он  «мигнул Грушницкому», стараясь убедить его, что Печорин трусит - и потому готов к примирению. То «взял его под руку и отвел в сторону; они долго шептались…». Если бы Печорин на самом деле струсил - это было бы спасением для Грушницкого: его самолюбие было бы удовлетворено и он мог бы не стрелять в безоружного. Грушницкий знает Печорина достаточно хорошо, чтобы понимать: он не признает, что был ночью у Мери, не откажется от утверждения, что Грушницкий клеветал. И все-таки, как всякий слабый человек, попавший в сложное положение, он ждет чуда: вдруг произойдет что-то, избавит, выручит…

Чуда не происходит. Печорин готов отказаться от дуэли - при условии, что Грушницкий публично откажется от своей клеветы. На это слабый человек отвечает: «Мы будем стреляться».

Вот так Грушницкий подписывает свой приговор. Он не знает, конечно, что Печорину известен заговор драгунского капитана, и не думает, что подвергает опасности свою жизнь. Но он знает, что тремя словами: «Мы будем стреляться» - отрезал себе дорогу к честным людям. Отныне он - человек бесчестный.

Печорин еще раз пытается воззвать к совести Грушницкого: напоминает, что один из противников «непременно будет убит». Грушницкий отвечает: «Я желаю, чтобы это были вы…»

«А я так уверен в противном…»- говорит Печорин, сознательно отягощая совесть Грушницкого. Если бы Печорин разговаривал с Грушницкий наедине, он мог бы добиться раскаяния или отказа от дуэли. Тот внутренний, неслышный разговор, который идет между противниками, мог бы состояться; слова Печорина доходят до Грушницкого: «во взгляде его было какое-то беспокойство», «он смутился, покраснел»-но разговор этот не состоялся из-за драгунского капитана. Признается же он в этом только себе. Внешне он так спокоен, что Вернер должен был пощупать его пульс - и только тогда мог заметить в нем признаки волнения.

Поднявшись на площадку, противники «решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на самом углу, спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами». Печорин не говорит, кому принадлежало это предложение, но мы без труда догадываемся: еще одно условие, делающее дуэль безнадежно жестокой, выдвинуто им.

Через полтора месяца после дуэли Печорин откровенно признается в дневнике, что сознательно поставил Грушницкого перед выбором: убить безоружного или опозорить себя. Понимает Печорин и другое: в душе Грушницкого «самолюбие  и слабость характера должны были торжествовать!..»

Поведение Печорина трудно назвать вполне благородным, потому что у него все время двойные, противоречивые устремления: с одной стороны, он как будто озабочен судьбой Грушницкого, хочет заставить его отказаться от бесчестного поступка, но, с другой стороны, больше всего заботит Печорина собственная совесть, от которой он наперед откупается на случай, если произойдет непоправимое и Грушницкий превратится из заговорщика в жертву.