Тщательно изображенный мир в целом слабо и приблизительно связан с исторической эпохой, которая словно «где-то», «рядом». Это не исключает того, что в таком конгломерате, каким является произведение Пруста, заключены и элементы конкретно-исторического отражения жизни. Неоднократно упоминается дело Дрейфуса - наряду с упоминанием вначале о недавней франко-прусской войне, а в конце о мировой войне 1914-1918 годов, это почти единственные ориентиры, позволяющие представить, когда же происходит то, о чем идет речь в книге. Но упоминается оно «между прочим» (хотя рассказчик  явно дрейфусар)   и  здесь  особенно   ощутим   аполитизм Пруста («политика мне безразлична»,- писал он в 1905 году). Повествование несколько более исторически конкретизируется, когда речь заходит о мировой войне. Но «Вердгорены продолжали давать обеды…» - далее салонов, на мир, потрясенный и расколотый войной, Пруст взглянуть не хочет.

Прикованность повествования к «я» особенно убедительна постольку, поскольку в романе воспроизводится своеобразный угол зрения человека больного, замкнутого, сосредоточенного в себе. Эта бесспорная психологическая и даже социальная конкретность делает роман Пруста оригинальным жанром психологического романа, находящего адекватную форму для последовательного воспроизведения эгоцентрической личности. В особенности к концу романа «Найденное время» Пруст доказывает свой способ «нахождения времени». Мысль его сводится к тому, что какая-нибудь житейская мелочь, вкус, запах, может вызвать поток воспоминаний, возбудить живой облик прошедшего, прожитого, которое одновременно оказывается и прошлым, и настоящим, т. е. чем-то вневременным, временем в «чистом состоянии», сущностью «я», оживающей в этом состоянии вне времени и вне пространства. Эта вневременная сущность может быть вызвана к жизни лишь памятью «непроизвольной», «инстинктивной»: Пруст тщательно повторяет, что разум и сознательно действующая память бессильны.

Так возникли знаменитые эпизоды, которые для Пруста имеют важнейшее значение начала всех начал,- например, эпизод с чаепитием, когда вкус печенья, знакомого с детства, вызывает к жизни весь поток воспоминаний, поток вдруг ожившего,  ощущаемого прошлого, которое властно вторгается в настоящее и заменяет его подлинной, с точки зрения Пруста, жизнью, жизнью в воспоминании.

Дело не в том, что Пруст обнаруживает секрет оживления прошлого  дело прежде всего в том, что он пытается обосновать недоверие к настоящему, к реальной жизни: «Поскольку реальность образуется лишь в памяти, цветы, которые мне показывают сегодня в первый раз, не кажутся мне подлинными цветами…» Рассказывая о постоянно настигавших его разочарованиях, когда он пытался познать радости любви или, путешествуя, красоту иных краев, Пруст обобщает это до мысли, что все - лишь «различные аспекты бессилия наших попыток реализоваться в эффективном действии». Никто в романе ничего, в сущности, не делает. То, что было несчастьем больного Пруста, становится всеобъемлющим философским принципом, согласно которому написан роман, где действие, деятельность сводится к минимуму. Это, конечно, воспринимается и как особенность праздной буржуазно-аристократической среды, праздного героя-рассказчика, который может ничего не делать, так как он обеспечен, за ним ухаживают слуги.





Асоциально, практическая беспомощность, праздность питают философскую концепцию «утраченного времени». Она оказывается в конечном выводе субъективизмом: «Я понял, что только грубое и ошибочное восприятие все сводит к объекту,  тогда как все - в  сознании». К этому ведет - правда, противоречивым путем - читателя рассказчик. Не случайно именно в «Найденном времени» Пруст «отчитывает» реализм, «лживость так назыэаемого реалистического искусства». Подчинить изображаемое времени субъективному, «моему» - вот прежде всего задача романиста, обусловившая необычное, на первый взгляд хаотическое построение произведения. Странное, почти сюрреалистическое впечатление создает, например, последовательный рассказ о любви Свана к Одетте и о любви рассказчика, еще почти ребенка, к дочери Свана Жильберте - странное, поскольку и Сван, и рассказчик воспринимаются как одна и та же личность, по-разному именуемая.. Как будто здесь столкнулись, смешались в причудливой симультанной композиции совершенно различные состояния и возрасты. Пруст хотел привести композицию романа в соответствие с композицией сна или стихийного воспоминания, где нет хронологии, нет «порядка», есть царство ассоциаций и неожиданных сопоставлений.

В «Найденном времени» Пруст писал об инстинктивном, пассивном восприятии художником «такой, какая она есть» реальности. «Лишь впечатление… - критерий истины… Впечатление для писателя- то же, что экспериментирование для ученого»; рассказчик «ищет в вещах… отражение души». Это определения импрессионистского метода. Произведение бесконечно растягивается, разрастается за счет новых впечатлений и ассоциаций и может завершиться только со смертью автора, как и произошло в действительности.

У Пруста было исключительно развито непосредственно чувственное восприятие окружающего мира. Весь гигантский по объему материал, вошедший в произведение, писатель хочет охватить своим непосредственно интуитивным впечатлением, сделать всю, в его понимании, жизнь подвластной подсознательному импульсу, который, получив внешний толчок (вкус печенья, запах, стук вилки, название книги и т. п.), открывает дверь в замкнутую сферу подсознательного, где хранятся до поры до времени полученные некогда от жизни впечатления.

Подсознательное, интуитивное призвано уже в произведении Пруста занять ключевые позиции - в этом он предварял сюрреализм. Особое и предпочтительное значение придавал писатель состоянию сна, точнее, полудремотпому состоянию, когда еще спит разум: «…прежде даже, чем мое сознание, которое стояло в нерешительности на пороге времени и форм, успевало отождествить помещение, сопоставляя обстоятельства, оно - мое тело - припоминало…» Словесная ткань повествования, необычный синтаксис Пруста - непосредственное выражение пассивного, а порой и полудремотного состояния, регистрирующего внешние и внутренние реакции.
Читать новости: