В программе к спектаклю Фокин рассказывает о том, как, работая с Евгением Мироновым над «Братьями Карамазовыми» посещал психиатрическую больницу, а там ему пришлось увидеть выставку картин пациентов. Работы эти так его поразили, что он припомнил Врубеля и Ван Гога и задумался, стоит ли лечить сумасшедших художников. Да и что вообще следует понимать под психическим здоровьем? Об этом он и поставил нынешний спектакль, обозначив его жанр «история болезни». (Фокин значится не только режиссером, но и автором идеи и композиции.)

Судя по спектаклю, режиссер счел, что лечить безумных творцов не следует, поскольку это убивает талант. Таким нехитрым соображением и исчерпывается «послание» нового спектакля. Что весьма неожиданно для Фокина, который хоть знавал провалы, но никогда не слыл простаком и скорее склонен «перегрузить» свои спектакли смыслами, чем «недогрузить» их.

Художник Александр Боровский на сцене старой Таганки построил трансформирующуюся клетку-загон из железных больничных кроватей под низкими рядами слепящих ламп дневного света. Композитор Александр Бакши, с которым Фокин работает последние годы, сочинил в типичной для себя манере музыкальную среду: полтора часа непрерывных лязгов, свистов, шепотов, скрежетов, шуршаний, в которые то ритмически вплетаются бессвязные бормотания и выклики пациентов, то надолго повисшие томительные паузы. Застывшие и мерно движущиеся фигуры на фоне железных сеток в контровом свете кажутся призрачными, диссонансная музыка беспокоит и тянет нервы - игровое пространство для того, чтобы поставить спектакль о безумии и о таланте, создано. Далее, к сожалению, кончается театр и начинается литература.


 





Фокин не рискует сам писать диалоги для спектакля и позвал для этого Ивана Савельева, но, видимо, столь однозначно сформулировал заказ, что юный антибукеровский лауреат в своих текстах завороженно повторил все, что говорил ему режиссер, слово в слово. И вот посреди красивого безумия в невесть откуда взявшейся реалистической сцене очень советский доктор (Андрей Смоляков) докладывает взбалмошной мамаше гения (Евдокия Германова) о том, что талант не нуждается в лечении и что неизвестно еще, кто нормален.

Текста в спектакле мало. Кроме упомянутой сцены да еще забавного, бессмысленно-куриного тарахтения мамаши вокруг своего остекленевшего гения разговоров нет. Но и эти кажутся лишними. Впрочем, как предъявлять претензии к автору диалогов, если замысел спектакля насквозь литературен и сконструирован. Евгению Миронову, который совсем недавно в спектакле того же Фокина замечательно сыграл безумие Ивана Карамазова, в этом спектакле играть нечего. Нельзя же всерьез считать ролью образ «сумасшедшего гения вообще», без характера и истории. А значит, ему приходится сидеть остекленело, выкрикивая что-нибудь вроде: «Кран-нах!» или «Сурик!», в то время как за его спиной (читай: в воображении) скачут в сумасшедшем танце пациенты и доктора (хотя хореография Николая Андросова далека от безумия). Миронов честно пытается отработать свой актерский класс. В сцене, когда, видимо, после какой-то ужасающей процедуры его кормят с ложечки, он жалок, бессмыслен и мелко дрожит. В сцене с воображаемой японкой, которая вручает ему нож, - просветлен. Режиссер придумал, что очередной Ван Гог, над которым надругались, тоже отрежет себе ухо. Миронов отрезает. Но ни объяснить, ни оправдать этого по-актерски не может.

Впечатляющая история о «еще Ван Гоге», вероятно, осталась где-то в душе режиссера. Нам же достался живописный доклад под музыку Бакши и посещение музея искусств душевнобольных.