«Музыка обернулась Лирикой», — писала Цветаева, с благодарностью вспоминая музыкальные вечера в родительском доме, игру матери на рояле, ее пение под гитару удивительных по красоте романсов.

Стихотворения Цветаевой, напоминающие маленькие музыкальные пьесы, завораживают потоком гибких, постоянно меняющихся ритмов. Интонационный строй передает всю сложную, порой трагическую гамму чувств поэтессы. Ранняя Цветаева тяготеет к традиционно-классическому стиху:

Цыганская страсть разлуки!

Чуть встретишь — уж рвешься прочь.

Я лоб уронила в руки

И думаю, глядя в ночь:

Никто, в наших письмах роясь,

Не понял до глубины,

Как мы вероломны.

То есть — Как сами себе верны»

Зрелая Цветаева — это пульсирующий, внезапно обрывающийся ритм, отрывистые фразы, буквально телеграфная лаконичность, отказ от традиционной ритмомелодики. «Я не верю стихам, которые льются, — писала поэтесса в этот период. — Рвутся — Да!». Выбор такой поэтической формы был обусловлен глубокими переживаниями, тревогой, переполнявшей ее душу. Звуковые повторы, неожиданная рифма, порой неточная, способствуют передаче музыкальной информации.

Площадка. — И шпалы. — И крайний куст

В руке. — Отпускаю. — Поздно

Держаться. — Шпалы. — От стольких уст

Устала. — Гляжу на звезды.

Так через радугу всех планет

Пропавши! — считал-то кто их?

— Гляжу и вижу одно: конец,

Раскаиваться не стоит.


 





…Удачный литературный дебют, счастливый брак, рождение дочери — все, что так или иначе составляло радость бытия, неожиданно подверглось нападению демонических сил. Империалистическая война, уход С. Эфрона на фронт, предчувствие близких перемен, без понимания, к лучшему они или к худшему, все возрастающая тревога:

А этот колокол там, что кремлевских тяжеле,

Безостановочно ходит и ходит в груди;

— Это — кто знает? — не знаю, — быть может,

должно быть —

Мне загоститься не дать на российской земле!

И, наконец, революция: муж с белыми, она — в красной столице, где ее духовное одиночество становится невыносимым: «Все истрепала, изорвала, только осталось, что два крыла».

Если внимательно прочитать стихотворения Цветаевой 1918—1921 годов, то нельзя не заметить, что она находилась в духовной оппозиции к существующему укладу жизни, не хотела да и не могла смириться с насилием, террором, которые были роковым знамением времени, не желала быть молчаливым свидетелем разгула ненависти, ужасов гражданской войны, обрушившейся «громом на голову, саблей наголо».

В мае 1922 года М. Цветаева вместе с дочерью покинула Россию, направившись в Прагу, где находился Сергей Эфрон. Начались долгие годы эмиграции. Берлин, Прага, Париж… Эмигрантская интеллигенция, поначалу встретившая Цветаеву с распростертыми объятиями, довольно скоро отшатнулась от нее, увидев в поэтессе не только оппозиционера, но и обличителя. Но духовное одиночество, трудное, подчас нищенское существование не сломили Цветаеву. Гораздо тяжелее было переносить тоску по родине. В полной мере эта тоска отразилась в стихотворении «Рельсы». Но не только это чувство владеет поэтессой. Здесь и горькое чувство безысходности, и чувство сопричастности ко всему происходящему, близости к тем, кого ураган перемен разбросал по всей Европе, лишив многих надежды когда-либо вернуться в Россию.

Ностальгия по родине, частичная, а затем — практически полная духовная изоляция, последовавшая за разоблачением и бегством сотрудничавшего с НКВД Эфрона; неопределенность положения, желание уехать в СССР, чтобы быть рядом с мужем и находившейся уже там дочерью Ариадной; предчувствие новой беды, быть может, гибели, чувство обреченности — вот составляющие трагедии, финал которой наступил в Елабуге.

Н. Гордон, вспоминая разговор с поэтессой накануне отъезда в Елабугу, пишет: «Одну фразу ее я запомнила на всю жизнь: «Я не чувствую себя одинокой только в бомбоубежище».

Вскрыла жилы: неостановимо,

Невосстановимо хлещет жизнь.

Подставляйте миски и тарелки!

Всякая тарелка будет — мелкой,

Миска — плоской. Через край — и мимо —

В землю черную питать тростник.

Невозвратно, неостановимо,

Невосстановимо хлещет стих.