Каждое лицо в пьесе «Вишневый сад» имеет свою неудовлетворенность, свой круг  индивидуально-внутренней сосредоточенности, не разделяемой  окружающими и чуждой для них. Поэтому жизнь каждого протекает как бы в двойном процессе. Каждый, общаясь с другими,  живет только вполовину и в общей жизни участвует лишь частью, и притом наиболее верхней частью своей души, а то, что  внутреннее для каждого является наиболее дорогим и важным,  оказывается лишним, никому не нужным и неосуществленным.  Виноватых нет, а всем жить душно, скучно, и всем хочется вырваться к какой-то другой жизни.  Постольку, поскольку данный конфликт рисуется как постоянная принадлежность этой жизни, как драматизм, присущий в этих условиях обычному состоянию человека, пьеса и  должна была фиксировать обычный ход жизни в его буднично-  обыкновенном, длящемся обиходе. 

Бытовой поток жизни в этом случае для Чехова являлся не  только дополнительным аксессуаром, дающим средство конкретизации главных образов, но и прямым объектом творчески фиксированного жизненного драматизма.  Поэтому центральное событие пьесы (продажа усадьбы) Чеховым не изолируется от повседневного хода жизни, а дается в перспективе общих разрозненно-сплетающихся бытовых линий.

Жизнь идет своим чередом, обычным порядком, и каждый в  ней участвует, не нарушая ее общего хода. Однако среди ежедневных встреч, вялых разговоров, полуравнодушных споров и  робких полупризнаний каждый из них, как только на минуту  отвлечется и окажется перед самим собой, сейчас же ощущает,  что в нем что-то остается непримененным, всегда зовущим и  неисполнимым.

Из этой специфики конфликтного состояния каждого лица  естественно возникали все особенности чеховского построения  сцен и диалогов.  Диалогическая ткань пьесы характеризуется разорванностью,  непоследовательностью и изломанностью тематических линий. Динамическое строение пьесы, то есть поступательное движение по актам, развертывается:

    * по линии непрерывного усиления обшей стихийной расходимости между всеми действующими лицами и
    * по линии нарастания чувства общей неудовлетворенности жизнью и параллельного нагнетания страстных  желаний будущего.  Первый акт, дающий экспозицию всего движения пьесы, в  своем фокусе имеет приезд и встречу Раневской. С этим связывается лиризм взаимной дружеской теплоты и расположения.



 





Но уже  и в I акте сосредоточенность на приезде Раневской не исключительна. Драма Раневской погружается в движущийся, неостанавливающийся процесс общего бытового обихода. Здесь уже показана и Варя со своими заботами и тайной грустью, и Лопахин, озабоченный очередными делами на завтрашний день, и Епиходов, и  Фирс, и Симеонов-Пищик, и Дуняша со своим небольшим, но все  же особым, внутренним миром. Вокруг Раневской не прекращаются общие и для каждого свои будни жизни.  И здесь же в I акте вводится сопоставление жизни, какова  она есть и какою должна бы быть.

Цветущий вишневый сад перед окнами, освещенный первыми лучами раннего утра, созвучно окрашивает всю сцену чувством зовущей, но неосуществленной чистоты и красоты жизни. «Весь, весь, белый! О сад мой! После темной ненасытной  осени и холодной зимы опять ты молод, полон счастья, ангелы  небесные не покинули тебя… Если бы снять с груди и с плеч  моих тяжелый камень, если бы я могла забыть мое прошлое!»  Второй акт, целиком вводя в атмосферу обыкновенной, будничной, ежедневно-постоянной жизни, разъясняет общее конфликтное состояние, намеченное в I акте.  Типически взятые небольшие бытовые сценки, наложенные  друг на друга в простом, как бы случайном чередовании, в своем  внутреннем содержании демонстрируют чувство неполноты жизни  у всех участников этих сцен.

Третий акт дает наибольшее обострение и окончательное разъяснение противоречий. Бал. Раневская ждет беды. Кругом веселятся. Пищик твердит о своей заботе.  Аню уже не тяготит предстоящая утрата усадьбы. До конца развертывается внутреннее непонимание между Раневской и Трофимовым, появляется Лопахин, и дается резко выраженный конфликт  его неудержимой радости и тяжелой печали Раневской. И опять в прежнем плане противопоставления мутного настоящего желанной мечте о будущем звучат обобщающие слова  Лопахина: «О, скорей бы все это прошло, скорее бы изменилась  как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь…»

Четвертый акт довершает картину полного разобщения. Внутренне окончательно разъединенные, оставшиеся без прежних  внешних связей, все уходят в разные стороны: Раневская - в  Париж, Гаев - в город, Варя - к Рагулиным, Шарлотта - к  новым господам, Трофимов и Аня - в неизвестность, надеясь  найти новое счастье. Сочувствие к Раневской определяется не только тем, что ее  жаль в том несчасгье, какое она переживает (утрата родной усадьбы). Если отнять от Раневской ее доброту, приветливость, мягкость, живую сердечность в общении с людьми - Фирсом, Ло-  пахиным, с Варей, с Аней, с Трофимовым, с пришедшими крестьянами, - едва ли осталось бы то трогательное чувство, которое она вызывает. Следовательно, драматизм, присущий образу  Раневской, для Чехова был неразрывно связан с чертами гуманности, живой обращенности человека к другим людям. У Гаева  такой обращенности нет, и драматизм в Гаеве хотя в какой-то  доле тоже присутствует, но звучит уже иначе. Другое дело, какие  объективные результаты могла иметь ее доброта.

Она иногда сознает, что ее беспечность печально отзывается  на благополучии живых людей: «Бедная моя Варя из экономии  кормит всех молочным супом, на кухне старикам дают один горох, а я трачу как-то бессмысленно…» Но привычка оказывается  сильнее ее, и она не видит, как ее доброта объективно превращается в свою противоположность. Прямое значение в этом отношении получают слова Трофимова: «Владеть живыми душами -  ведь это переродило всех вас, - говорит он Ане, - живших  раньше и теперь живущих, так что ваша мать, вы, дядя уже не  замечаете, что вы живете в долг, на чужой счет, за счет тех людей, которых вы не пускаете дальше передней».  В результате возвышенные качества Раневской, ее отзывчивость и сердечность в данной обстановке оказываются примененными лишь случайно, лишь к узкому кругу лиц, с которыми  она соприкасается лицом к лицу. И жизнь вокруг Раневской,  несмотря на ее субъективно добрые склонности, остается серой,  нечистой и несправедливой.