Финальные залпы войны ставят последнюю точку. Но года идут, и точка оборачивается многоточием, а то и мучительными вопросами, побуждая литературу - кого же еще? - искать новые ответы. "Великая Отечественная перешагнет порог века, и в новом тысячелетии напишут книги о ней, рожденные после победы. Будут меняться взгляды на нее, вызревать новые концепции, по мере того как она будет открывать одни свои тайны и заманивать другими". Этот прогноз, сделанный Г. Владимовым накануне 50-летия Победы, нелишне было бы дополнить. Новые книги почти неизбежно натолкнутся на противодействие, новые концепции, оспаривая прежние, будут конфликтовать с устоявшимися воззрениями и пристрастиями. Таков извечный порядок вещей в литературе. Хорошо бы в новых книгах не пострадала реальность войны, художническая интуиция не вступила в разлад со все более далекими фактами.

Роман "Генерал и его армия" с непривычным для наших дней единодушием принят критиками разных направлений, несхожих взглядов. И встречен в штыки В. Богомоловым, еще некоторыми писателями, а также суетливо перестроившимися рецензентами. Ответить В.Богомолову необходимо: его авторитет военного прозаика заслуженно высок, объявленный им поход против лжи и подлогов в сочинениях о войне оправдан. Роману Г.Владимова посвящен пространный фрагмент из его книги "Срам имут и живые, и мертвые, и Россия...". Называется эта публикация в "Книжном обозрении": ""Новое видение войны", "новое осмысление" или новая мифология?" Сноска уточняет, что в книге, "кроме романа и статьи Г. Владимова, рассматриваются также очерняющие Отечественную войну и десятки миллионов ее живых и мертвых участников еще четыре издания: два содержащих фальсификацию и прямые подлоги "документальных" сборника, выпущенных в 1992 году, и пасквильные сочинения В. Б. Резуна (Суворова) и И. Л. Бунича".

Недоумение возникает с самого начала: почему в столь разношерстный ряд попал Г. Владимов - писатель с незапятнанной репутацией?
Почему "Генерал и его армия" - роман, чья жанровая принадлежность не подлежит сомнению, подверстывается к книгам совершенно иного свойства и плана, подлежащим суду по иным законам?

Простейший ответ: включив в свой текст подлинные исторические явления и фигуры, автор обязан соблюдать историческую правду в большом и малом, быть достоверным в подробностях бытовых, армейско-структурных, субординационных, технических и т. п. Крыть нечем - обязан.

Естественно, на аппарате "Бодо" работали телеграфистки, а не телефонистки. В декабре 1941 года генералу Кобрисову не выделили бы двухгектарный надел для дачи возле Апрелевки. Главупрформ НКО не назывался Управлением резервов Генштаба... Большую часть подобных ляпов несложно было бы устранить, готовя рукопись к печати. Скажу больше: Богомолов то ли из великодушия, то ли по другой причине выловил далеко не все "блохи". Вину за их обилие разделяет и редакция, знавшая, что автор, живя в германской "глубинке", лишен возможности получить серьезную консультацию, дотошно выверить текст.

Действительно, трудно понять, каким манером Светлооков за два месяца сподобился трех офицерских званий. Хотя случались и поныне случаются чудеса с наделением звездочками. Капитан запаса Жириновский вдруг проснулся то ли полковником, то ли подполковником...

Не оправдывая фактических ляпсусов, попытаюсь найти им какое-то объяснение. Не сказалась ли возрастная разница двух прозаиков?

Сын солдата, не вернувшегося с войны (мать упекли в лагерь по 58-й статье), вчерашний суворовец Владимов пошел не на офицерские курсы, а в Ленинградский порт грузчиком. Свободный от фронтовой памяти, он свободнее в восприятии и трактовке фронтовых фактов. Это чревато своими минусами и плюсами. О минусах В.Богомолов пишет пространно, плюсы отрицает. Понять его легче, чем согласиться с ним. Для литераторов нефронтовых поколений война отличается от той, что на собственной шкуре пережили лейтенанты. Это началось еще с В. Войновича, "оклеветавшего" армию своим "Чонкиным", ощутимо у А.Азольского в его недавней повести "Окурки" и, конечно, в романе Г. Владимова, принявшем на себя долго копившееся раздражение могикан, уставших, помимо всего прочего, от спекуляций на войне. Между тем меняется не только взгляд художника. Соотношение между исходным фактом и документом тоже претерпевает изменения. Не поручусь, что всегда в пользу документа. Они от века пребывают в достаточно сложной взаимозависимости. В. Богомолов напоминает: Толстой закрывал книгу, обнаружив в ней фактические несообразности. Но он забыл про другое. Толстой изучал свидетельство о войне 1812 года, ездил на Бородинское поле. Однако роман "Война и мир" не избежал гневных и, главное, справедливых упреков в неточностях из уст инвалида Отечественной войны отставного генерала А. Норова. Страшно подумать,
каково бы пришлось Льву Николаевичу, что бы ему довелось услышать от иных наших критиков, прочитай они генеральскую отповедь. Называлась она тоже солидно: "Война и мир, 1805-1812 гг., с исторической точки зрения и по воспоминаниям современника".

Говорю это не в оправдание конкретных ошибок Г. Владимова. Но в защиту писательского права - далеко не безбрежного - на художественную версию событий, пусть и исторических, на свою интерпретацию характеров, людей, причастных к таким событиям.

Вопреки фактическим оплошностям владимовский роман насыщен тревожным воздухом войны, роковой неопределенностью. Абсурдность происходящего усугубляется и тем, что русские поднимают оружие против русских. Отечественная война грозит обрести черты войны гражданской. Не формулируя это прямо, Г. Владимов погружается в психологию людей, в какой-то мере причастных к трагическому повороту истории. В романе о войне нет ни батальных эпизодов, ни сцен в лагерях для военнопленных. Но их тяжесть незримо ложится на плечи героев и ощущается нами, читающими о генералах и их армиях. Художественная правда подтверждает правду историческую, которая в таком аспекте не рассматривалась нашей литературой.




 






Но и признавая новаторство Г. Владимова, "новое осмысление" (эти слова порядком затасканы и могут вызвать идиосинкразию), нельзя, однако, забывать и о претензиях автора книги "Срам имут..." и все сводить к спору о неточностях.

Три генерала из романа категорически не устраивают В.Богомолова. Власов и Гудериан не отвечают его представлениям о них и архивно-документальным данным, Кобрисов - сам по себе как тип советского военачальника. Кроме того, Г. Владимов, полагает он, завысил всесилие светлооковых. Упрек небезосновательный. Но менее абсолютный, чем видится. Майор Светлоокое, естественно, не распоряжался на Военном Совете. Но чувствовал за собой право позволять себе куда больше, чем хочет убедить нас В. Богомолов. И позволял. Со слов сослуживца оппонент Владимова рассказывает историю командарма генерала Г-ова. Едва тот услышал, что контрразведка проявляет к нему повышенный интерес, позвонил Верховному. Сталин в ответ заявил о своем полном доверии к командарму. Начальника армейской контрразведки и ретивого капитана-контрразведчика как ветром сдуло. Командарму присвоили звание генерал-полковника.

Бывают странные сближения. Генерал в таком же звании, в такой же фронтовой должности, тоже Г-ов по фамилии в дальнейшем был брошен в тюрьму, обвинение козыряло его подслушанными разговорами и частными письмами. Генерал умер, не дотянув до шестидесяти, и удостоился посмертной реабилитации.

В. Богомолов ссылается на постановление СНК от 18.04.43, где по пунктам расписаны Сталиным задачи "СМЕРШа", и ни звука о контроле контрразведки за боевой деятельностью войск, т. е. о слежке за командирами.

Товарищ Сталин был большой ученый. Но все же не настолько, чтобы ему безоговорочно верить. Не верили и сами контрразведчики. Чуть выше В. Богомолов вспоминает о конфликте командира его полка Р-на с собиравшим на него "материальчик" смершевцем. Случилось это во второй половине ноября 1943-го, более чем через полгода после постановления, скрепленного подписью Сталина. Правда, как и в случае с генералом Г-овым, произошедшим, видимо, тоже после постановления, контрразведчик получил по носу. Но идти на конфликт со "СМЕРШем" отваживались единицы. И не генералу Кобрисову, который еще перед войной отведал на Лубянке следовательской линейки, качать права, приструнивать Светлоокова.

Разумеется, приняв на веру подписанное Сталиным постановление, роман "Генерал и его армия" писать не следовало. Вообще, если поверить Сталину, поверить в дальновидность его союза с Гитлером (демонтировали старую границу, не укрепили новую), в оправданность и целесообразность советско-финской войны, во внезапность нападения 22 июня, в то, что к 3 июля лучшие части фюрера были разбиты, и т. д. и т. п., надлежит признать, что В, Быков, Г. Бакланов, К. Воробьев, В. Некрасов, В. Кондратьев, В. Астафьев посвятили свою жизнь напрасному делу. Написанное ими опровергается при посредстве постановлений СНК, ГКО, приказов Верховного главнокомандующего.

Для В. Богомолова исполнение Кобрисовым в особых случаях цензорских обязанностей, вычитывание с карандашом армейской газетки - нелепость. Это "были функции инструктора или инспектора политотдела". Если мне не изменяет память, это было функцией офицера разведотдела. Но самые невероятные нелепости сопровождали путь армии. Один известнейший командарм, например, въедливо прочитывал каждый номер армейской многотиражки и правил стихи, благо был - и не только в душе - поэтом. Когда его дивизии залегли в оборону, вызвал из Москвы редакторшу - доку по поэтической части, приказал редактору газеты напечатать сборник генеральских виршей и всех участников подвига наградил боевыми орденами...

Если бы действия любого командира безотказно соответствовали "ригидно определенным функциям, правам и обязанностям каждого", фронт, надо полагать, не подкатил к окраинам Москвы и волжским откосам.

Я тоже долго служил в армии и встречал достойных офицеров и генералов, но, в отличие от В. Богомолова, не считаю, будто Великую Отечественную выиграли обладатели красных лампасов. Выиграли солдаты, купили собственной кровью. Генерал Кобрисов, отличаясь от многих,
неотступно думает о цене успеха и вовсе не выглядит "опущенным". Скорее - чудаком. Как и всякий, чем-либо непохожий на остальных. Неразумное путешествие в ночи по снегу к полковнику Свиридову вполне в его духе. Он отступал со Свиридовым от границы, ценит полковника, даже в дни отступления добившегося удачи и захватившего французский коньяк, которым, дурачась, теперь соблазняет Кобрисова.

Опровержения В. Богомолова выглядят более несуразно, чем поступок Кобрисова. Ему, мол, тяжко раненому сержанту, вливали в глотку по 30-40 граммов коньяку. Мне меньше подфартило - в таком же положении давали спирт либо водку.

Но это - факты нашей биографии и к делу не идут.