Роман «Семья Опперман» писался в тяжелые для Фейхтвангера месяцы, когда он сам был фактически изгнан из Германии, когда его книги сжигались, когда было уничтожено оставшееся в Германии имущество писателя (а он был довольно состоятельным человеком). Тем не менее Фейхтвангер даже в эти месяцы не потерял глубочайшего уважения к Германии, к ее народу, к ее культуре. Де случайно герои романа «Семья Опперман» воспринимают свое расставание с Германией как трагедию всей жизни: они так приросли к Германии, что бескровный разрыв уже невозможен. Трагедия Бертольда как раз и состояла в том, что насильственно выдавливаемый из Германии, объявленный изгоем, он одновременно не мыслил себя и вне Германии.

И именно в голову юного Бертольда Фейхтвангер вкладывает и явно близкие ему самому рассуждения о двух ликах Германии: «Бертольд оглядывал длинные ряды книг, поднимающиеся до самого потолка. Все это было Германией. И люди, которые эти книги читали, тоже были Германией. Рабочие, которые в свободное время сидели в своих рабочих университетах, были Германией; и оркестр филармонии был Германией… Но, к сожалению, «Сокровищница национал-социалистских песен» тоже была Германией, и весь сброд в коричневых рубашках - тоже». Германия в художественном мире фейхтвангеровского романа - это и механик Пахнике, который дал в суде честные показания, невыгодные для штурмового отряда, и был за это вскоре избит до полусмерти. Германия - это и немецкий аристократ Бильфингер, потомственный юрист, племянник президента сената, который, однажды столкнувшись с фактом массового беззакония и не сумев добиться наказания виновных штурмовиков, понял, что быть юристом в такой Германии - безнравственно: «Он, Бильфингер, насквозь немец, член «Стального

 шлема», но он вместе с тем и насквозь юрист. Нет ничего удивительного в том, что среди шестидесяти пяти миллионов населения есть убийцы, есть выродки, но как немцу ему стыдно, что отрицание права и нравственности, свойственное первобытному человеку, провозглашено мудростью нации и возведено в идеал и норму…

Он происходит из старинной семьи юристов и считает, что жизнь без правовых норм теряет свою ценность. Ему нечего делать с правом, которое новые властители ввели вместо римского и которое основано на принципе - человек не равен человеку, «чистокровный немец» господин по рождению, он самой природой поставлен выше других и подлежит суду по иным правовым нормам, нежели «нечистокровный немец»… Жить в этой стране он больше не может. Он пренебрег всеми своими перспективами в Германии и покинул ее». И не случайно именно Бильфингер с юридической четкостью определил состав главного преступления новых правителей: «Они уничтожили меру вещей, созданную цивилизацией».

Германия - это и директор гимназии Франсуа, который идет на компромисс за компромиссом, но который в конце концов решил для себя: «Судьба его решена. Все ниже он будет опускаться, нищать, ему уготован удел пролетария; его детей ждет тяжелая, неприглядная жизнь, его самого - тяжелая неприглядная старость… Он уже немало уступок сделал, последний раз даже в трагической истории с Опперманом. На дальнейшие уступки он не пойдет. Пока он находится по эту сторону черты, и от него зависит, как совершить переход за нее: спотыкаясь или с поднятой головой. Очутившись за чертой, он, вероятно, и внутренне опустится.

 Так хоть черту-то перейти с поднятой головой» - и решительно заявил переходящему в министерство учителю-нацисту Фогельзангу, что от своего мнения о пагубности изучения книги «Моя борьба» отрекаться не собирается и что «изучение этой книги портит юношеству слог». Германия - это и миллионы Неизвестных Немцев, не приемлющих нового режима, с мыслью о которых умирает Бертольд.

И в то же время Фейхтвангер пытается понять, каким образом Германия допустила у себя «уничтожение меры вещей, созданной цивилизацией», каковы психологические механизмы сговора миллионов нормальных граждан цивилизованной страны с фашистской идеологией: ведь Фейхтвангер отдавал себе отчет в том, что фашистскую идеологию еще до прихода к власти Гитлера приняло если не большинство, то решающее меньшинство немцев. А это - тоже миллионы.


 



И вот в художественный мир романа входит штурмовик Царнке, малоимущий трудящийся человек, искренне убежденный, что при новом режиме, наконец-то, восторжествует «социальная справедливость» и имущество буржуа еврейской национальности, наконец-то, перекочует к таким, как он. Входят в художественный мир романа и 17-летние гимназисты, в сущности не имеющие представления об идеологии национал-социализма, но воодушевленные жесткой романтикой юношеской организации «Молодые орлы» и косвенно участвующие в вытеснении Бертольда Оппермана из жизни. Мы видим людей, движимых просто стадным чувством, ориентирующихся только на то, как их взгляды и их поведение выглядит в глазах авторитетного окружения. Таковы, например, родители Вернера Риттерштега, убившего демократического журналиста Карпера.

В романе с едкой иронией описывается нравственная эволюция законопослушных супругов Риттерштегов на протяжении двух суток: «Отец Риттерштега, состоятельный коммерсант, занимавший четыре почетных поста, под горячую руку влепил сыну затрещину. Фрау Риттерштег выла: какой позор навлек сын на всю семью. Но очень скоро оказалось, что Долговязый вовсе не негодяй, а герой: фашистские газеты напечатали его портрет. Они писали, что хотя поступок молодого человека нельзя безоговорочно оправдать, однако вполне понятно, что дерзкие выпады редактора Карпера могли спровоцировать немецкую молодежь на активные выступления. Знакомые Риттерштега-отца звонили, поздравляли.

Ему преподнесли еще два почетных звания. Через двадцать четыре часа родители Риттерштега забыли, как они реагировали на поступок сына в первые минуты…

Через сорок восемь часов Рштерштег-отец мог бы с чистой совестью поклясться, что от своего героического сына он всегда ждал какого-нибудь высокопатриотического подвига. Несмотря на тугие времена, он расщедрился и обещал сыну подвесной мотор к лодке». Очень колоритен и образ талантливого поэта Гутветтера, друга Густава, мягкого и доброго человека, который принял нацизм, руководствуясь своими романтическими представлениями о человеке как о «великом животном», которого сковывают лишь цепи разума.

Фейхтвангер - убежденный рационалист - считал, что именно апелляция к иррациональному, подсознательному, инстинктивному делала нацизм притягательным для тех, кого тяготила необходимость корректировать себя разумом, кто испытывал подсознательную потребность отдаться на волю своего национального чувства или романтических грез о грядущем народном счастье, а то и просто инстинктивного желания на законном основании удовлетворить свои животные инстинкты.

Брезжит новая эпоха, когда великое животное, человек, с его сверходносторонним развитием снова найдет путь к самому себе. Разве все мы не счастливы быть свидетелями этого?» Что ж «поэт мыслил масштабами тысячелетий», а реальные страдания «маленьких» людей на фоне этой вечности казались ему чем-то ничтожным. Узнав, что после поджога рейхстага его друг, вытащивший его из безвестности, Густав Опперман, решил все же бежать из Германии, поэт Фридрих-Вильгельм Гутветтер удивленно вопрошает: «В рейхстаге был пожар? Ну и что же? Ведь это больше касается пожарной команды, чем нашего друга Густава… Должен сознаться.., что я не понимаю нашего друга Густава… Нация готовится родить нового человека. Нам дано огромное преимущество: присутствовать при родах гигантского эмбриона, услышать первый лепет этого великолепного чудовища.

А наш друг Густав бежит, бежит потому, что случайная отрыжка рожающей нации может оскорбить его. Нет, тут я перестаю понимать нашего друга Густава. Я уже не молод, жизнь моя клонится к закату. И все-таки, несмотря на надвигающуюся ночь моей жизни, я поспешил бы сюда издалека, только бы увидеть, как нация одевается в бронзу. Я никому не позволил бы лишить меня этого зрелища». Что ж, у национал-социализма были окровавленные руки, но у него была и романтическая душа, руководившая этими руками. Душа эта выращена, увы, и такими «мыслящими масштабами тысячелетий» людьми поэтического склада, как Фридрих-Вильгельм Гутветтер.

Не случайно при новом режиме для Гутветтера вдруг наступила пора преуспеяния. Он, в частности, прославился трактатом о «Новом Человеке», в связи с чем Густав Опперман иронически пишет: «Гутветтер описал уже в величественных словах образ «Нового Человека», не будет ли он так любезен и не опишет ли теперь мучения ни в чем не повинного прежнего человека, которому приходится расплачиваться за появление этого «Нового Человека».

Эдгар, изгнанный из созданной его трудами лаборатории, теперь попытается создать такую же лабораторию в Париже. Мир, в котором жил Мартин, полностью разрушен. Нет больше фирмы, судьба которой была и его судьбой. Нет больше сына, которому Мартин мечтал передать фирму. А судьбой отмерено еще сколько-то лет жизни. И Мартин решает «по мере своих скромных сил содействовать пересадке на немецкую другую почву того, что есть хорошего в Германии», и создать в Лондоне магазин, который бы специализировался исключительно на продаже вещей, сделанных по моделям одного заинтересовавшего Мартина архитектора: «К большим прибылям Мартин не стремится. Да и для кого они нужны ему?