Девятнадцатый век принадлежит только самому себе; на него не влияют никакие предки, он — сын идеи. Конечно, Исайя, Гомер, Аристотель, Данте, Шекспир были и еще могут быть великими зачинателями важных философских или поэтических течений; но у девятнадцатого века есть царственная мать — Французская Революция. В его жилах — ее титаническая кровь. Он чтит гениев, и когда нужно, он воздает почести тем, кто не был признан, он утверждает тех, кто остался неизвестным, он мстит за тех, кого преследовали, возлагает венец на оскорбленных, возвращает на пьедестал развенчанных; он преклоняется перед ними, но происходит он не от них. Он, только он сам составляет свою семью. Такова уж его революционная природа — он обходится без предков.

Сам гений, он сродни гениям. Что до его источника, то он тот же что и у них, — он вне человека. Таинственные периоды вынашивания прогресса следуют друг за другом согласно законам провидения. Сейчас девятнадцатый век производит на свет цивилизацию. Ему предстоит дать жизнь целому материку. Франция носила этот век в своем чреве, а он носит в себе Европу.

Кстати, заметим следующее: как все боевые слова, слово «романтизм» имеет то преимущество, что оно может сразу обобщить целую группу идей; оно рвется вперед, и это хорошо в борьбе; но, как мы думаем, его воинствующий характер влечет за собой тот недостаток, что оно как будто ограничивает представляемое им движение самим фактом борьбы; на самом же деле это движение — факт ума, факт цивилизации, факт духовной жизни; вот почему пишущий эти строки никогда не употреблял слов «романтизм» или «романтический». Их не найти ни на одной странице критических статей, когда-либо им написанных. И если сегодня он отходит от этой осторожности, диктуемой требованиями полемики, то только для быстроты и со всяческими оговорками. То же замечание следует сделать и относительно слова «социализм», которое может быть истолковано столь различным образом.

Тройное движение девятнадцатого века — литературное, философское и социальное, — движение единое, — есть не что иное, как течение революции в области идей. После того как оно увлекло за собой факты, это всеобъемлющее течение продолжается в умах.
Выражение «Девяносто третий год в литературе», так часто повторявшееся в 1830 году и направленное против современной литературы, не было оскорблением в той степени, в какой оно хотело им быть. Конечно, было также неправильно употреблять его для характеристики всего литературного движения, как несправедливо употреблять его для оценки всей политической революции; ведь содержание этих двух явлений не ограничивается Девяносто третьим годом. Но выражение «Девяносто третий год в литературе» было относительно точно в том смысле, что пытаясь обесчестить литературное движение, присущее нашей эпохе, оно хоть и неясно, но верно указывало на его истоки. Здесь, как всегда, проницательность ненависти была слепа. Все попытки покрыть грязью чело истины приводят только к блеску, свету и сиянию.



 




Революция, критический поворот в жизни человека, длится несколько лет. Каждый год образует период, представляет одну из сторон или завершает какую-нибудь часть этого явления. Девяносто третий год, год трагический, один из таких годов-титанов. Иногда благие вести исходят из бронзовых уст. Девяносто третий год и есть эти уста.

Итак, мы, живущие в девятнадцатом веке, давайте считать за честь эти оскорбительные слова: «Вы — люди Девяносто третьего года».

Более того: не меньше, чем к Девяносто третьему году, принадлежим мы и к Восемьдесят девятому. Революция, вся революция в целом, — вот источник литературы девятнадцатого века.

Кто против этого события, тог против нее, кто за это событие, тот на ее стороне. Ее значение равно значению этого события. На этот счет реакционные писатели не ошибаются, чутье католиков и роялистов никогда их не обманывает; они всегда распознают революцию, явную или скрытую, эти эрудиты прошлого отпускают современной литературе почетное для нее количество диатриб, их отвращение к ней доходит до конвульсий; один из их журналистов — кажется, он епископ — произносит слово «поэт» таким же тоном, как и слово «сентябрист»; другой, не достигший еще ранга епископа, но такой же злобный, пишет: «Во всей этой литературе я чувствую Марата и Робеспьера». Второй из этих писателей несколько ошибается. В «этой литературе» чувствуется скорее Дантон, чем Марат.

Но самый факт подмечен верно. В этой литературе присутствует демократия.
Революция выковала фанфару; девятнадцатый век трубит в нее