Сильная потребность найти живой источник красоты сочеталась у Эдуарда Багрицкого со сложным восприятием античного искусства и самой истории древних народов. Дань эстетизации быта богатых бездельников он отдает в своих «Газеллах» и «Креолке», хотя местами они напоминают пародию на символизм. Изящные безделушки вроде «Креолки» недолго занимали его внимание, да и тут преобладает интерес к живописному воплощению банальной коллизии: любовного свидания креолки и мулата, нежных признаний «в аллее голубой, где в серебре тумана прозрачен чайных роз тягучий аромат». Здесь нет, не только соприкосновения с большим миром, - нет внутреннего движения, нет мысли. Одни переливы красок (тринадцать цветов и оттенков) и тонкий психологический рисунок или интересное сочетание пластического и звукового образов в картинке, основанной на символическом параллелизме:

    * Он будет целовать пугливую креолку,
    * Когда поют цветы и плачет тишина…
    * А в облаках, скользя по голубому шелку,
    * Краями острыми едва шуршит луна…

Эти приметы поэтического таланта о направлении его будущего развития еще ничего не говорили. В «античных» стихах Багрицкий, наоборот, стремится к сближению с невыдуманной, «грубой», но по-своему прекрасной и трагически сложной жизнью. К сближению с жизнью древних народов Багрицкий идет через искусство античного мира. Его интересуют сохраненные памятниками старины народные легенды и языческие мифы, обряды и празднества, сказания о трагической гибели людей, совершившейся по злой воле богов. Он видит в таких сказаниях драгоценный источник красоты:

    * Заботливый ключарь угрюмой старины,
    * Я двери каменной коснулся дерзновенно,
    * Где ждут рождения из тайны сокровенной
    * На гулком мраморе начертанные сны.
    * Здесь боги мирно спят в священной простоте,
    * Здесь брошены в углах былых трагедий трубы,
    * И люди молятся горячественной и грубой,
    * Из пены каменной рожденной красоте

Пластическая мощь образов далекого и мрачного мира, впервые давшего искусству трагедию  с  ее древним музыкальным сопровождением, радует эстетическое чувство поэта, однако не по тем причинам, какие побудили Леконта де Лиля написать «Венеру Милосскую». Мотивы, связанные с мифом о Дионисе, были распространены не только в поэзии символистов, но и в работах философского характера, в исследованиях по истории искусства. Среди русских символистов углубленно занимался культом Диониса Вячеслав Иванов; у Блока в дневниковых записях есть наброски пьесы «Дионис Гиперборейский» (1906), а его «дионисийский цикл» «Снежная маска» (1907) ознаменовал качественное изменение романтического символа красоты - он обретал реальные черты России:

    * И нет моей завидней доли

 



    * В снегах забвенья догореть

    * И на прибрежном снежном поле
    * Под звонкой  вьюгой умереть.
    * Не разгадать живого мрака,
    * Которым стан твой окружен,
    * И не понять земного знака,
    * Чтоб не нарушить снежный сон.

Влияние Блока в поэтическом строе «Диониса» Багрицкого отчетливо видно, но оно не скрывает самостоятельности поэта, чья любовь к изобилию живых и ярких красок, живописной рельефности и пластическому изяществу в изображении «дионисийского» мироощущения придает жизнерадостный колорит картине совсем невеселого содержания.

Часть «античных» стихотворений молодого Багрицкого своеобразно лирична. Нетрудно заметить, что жанр лирического повествования преобладает в это время над всеми другими, прокладывая путь к эпосу зрелого Багрицкого, всегда окрашенному авторским настроением. Благодаря этому почти незаметно расстояние между нейдущим повествование и теми, кто отделен от поэта иногда десятками веков. Такую особенность мы наблюдали и стихотворении «Славяне», по если там ее легко объяснить ощущением единства с народом, то лирическое повествование «В пути» этой возможности не дает. Здесь идет речь о предсмертных днях римских воинов, бегущих из Карфагена на корабле, который предан прихоти моря «свирепым Посейдоном». Движение неумолимо сменяющихся ночей и дней, не приносящих надежды на спасение, и вызванные этим переживания обреченных людей занимают автора гораздо больше, чем исторические события, определившие трагический исход. Торжественно-печальное повествование, напоминающее о древнегреческом эпосе, неожиданно включает в себя фрагмент, очень характерный для реалистической бытовой живописи, пластичной и эмоциональной:

    * На грязной палубе, от солнца порыжелой,
    * Меж брошенных снастей и рваных парусов,
    * Матросы тихо спят; и горечь летних снов
    * Телами смуглыми безмолвно овладела…

Еще более контрастен сплав разных поэтических стилей в обрамляющих повествование картинах смены дня и ночи. И здесь ценнее всего стремление «очеловечить» предание. Пышная символика картины угасающего дня («пурпуровую нить прядет больной закат за далью умиранья». «И ночь холодная идет стопой неверной, рассыпав ни собой цветы поблекших снов…») по психологической убедительности безусловно уступает изображению человеческих мук:

    * Но нам страшней громов, и бури, я рыданья
    * В горящей тишине дрожащий возглас: «Пить».