И еще об одной непроизвольно возникшей перекличке хотелось бы мне сказать: "Последний рассказ о войне" О. Ермакова. Последний рассказ о той, афганской, и первый (даже с опережением написанный) об этой, кавказской. О. Ермаков пишет о величественной красоте гор, которая вошла в его душу там, в Афгане, на границе бытия - отчего родная природа парадоксальным образом стала лишь отзвуком ее, о красоте как субстанциальной силе, загадочным образом преодолевающей кровь, злобу и смерть, спасая душу от распада. Сам герой рассказа, Мещеряков, не понимает, как это происходило с ним тогда. "Это было замедление времени и приближение к чему-то, что можно назвать вневременным", - так не очень уклюже объясняет он сам себе, но объяснять и не надо: те, кто когда-либо в жизни почувствовали красоту как спасение (а я уверен, что большинству из нас удалось это испытать), узнают смысл этого рассказа, как узнал сам Мещеряков смысл "насыщающей сердце" книги Паустовского - "исходящий из самого сердца - и мгновенно касающийся твоего сердца".

"Солдаты, скорее всего, не знали про то, что красота спасет мир, но что такое красота, оба они, в общем, знали. Среди гор они чувствовали красоту (красоту местности) слишком хорошо - она пугала  Возможно, в этом смысле красота и спасает мир. Она нет-нет и появляется как знак. Не давая человеку сойти с пути. (Шагая от него неподалеку. С присмотром.) Заставляя насторожиться, красота заставляет помнить", - так начинается рассказ Маканина. А в концовке почти лексическое (но не интонационное) совпадение с Ермаковым: "Горы. Горы. Горы. Который год бередит ему сердце их величавость, немая торжественность - но что, собственно, красота их хотела ему сказать? зачем окликала?". Маканинские произведения всегда предельно закрыты, многие попытки вломиться в их мир в поисках упрятанного смысла заканчивались фиаско взломщиков; но рискну сказать, что в приведенных фрагментах звучат некий надрыв и усталое беспокойство. И даже не только в этих фрагментах, но во всем рассказе. Красота не спасает, а губит молодого чеченца, а для других персонажей является лишь соблазном. В критике уже есть много точек зрения по поводу этого последнего произведения Маканина, скажу лишь, вспоминая большинство его прежних произведений, что там присутствие иного мира постоянно ощущалось и горы никогда не ограничивали их пространство. Здесь - ограничивают.

Завершая обзор произведений, о которых хотелось в связи с темой статьи сказать, признаюсь: лучшее, что довелось мне за последнее время прочитать, - небольшой рассказ Б. Екимова "Фетисыч" ("Новый мир", 1996, №2).

Задумался над таким своим восприятием - рассказ без особого блеска написан, незамысловатый сюжет (девятилетнему Фетисычу, не по годам взрослому мужичку из полуразрушенного маленького хуторка, замещающему умершую учительницу для нескольких еще оставшихся в их школе учеников, неожиданно предлагают перебраться на богатый
хутор, жить в хорошей семье в почти городском доме с большой библиотекой, учиться в настоящей школе - но тогда некому будет заниматься с Петром, Андреем, Мариной и маленькой Маринкой, новую учительницу когда еще пришлют, их школу тем временем растащат по бревнышку, а Маринка, пожалуй, так и не выучится грамоте). Но - слезы душат на последней странице, когда читаешь, как горько плачет во сне маленький Фетисыч, - и, кажется, чувствуешь их вкус, трагических очистительных слез выбора.

"Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, - невозможно, - писал Достоевский в ужасную ночь смерти первой жены, Марьи Дмитриевны, мучительную вину перед которой не мог и не хотел избыть. - Закон личности на земле связывает. Я препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек  Когда человек не исполнил закона стремления к идеалу, то есть не приносил любовью в жертву своего я людям или другому существу (я и Маша), он чувствует страдание и назвал это состояние грехом".

Вот причина. Находясь, в силу личных обстоятельств, в таком же разумом не разрешимом состоянии выбора, я воспринял горе Фетисы-ча как свое. То есть свершилось то, ради чего и пишется художественное произведение: сочувствие, сопереживание писателя, персонажа и читателя. Широко известная строка






 






"И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать..."

вряд ли понята еще до конца. Это спасительное ощущение сочувствия, сопереживания дает понять человеку, что он не один, что он - на подлинно человеческом уровне - един с другими, в перспективе - со всем человечеством (помню, первое чувство в далекой юности, по прочтении "Мастера и Маргариты", было именно такое, радостное: "Я не один!"). А это ощущение единства с людьми, своего с ними родства - и есть воспоминание (пусть и неотчетливое у многих) о божественной любви, родившей нас и держащей нас до сих пор, о мире ином. Это и есть благодать.

Потому и повесть С. Гандлевского как свое восприняли более всего те (с радостным приятием или яростным неприятием - и то, и другое свидетельство родства), кто пережил похожий кризис в жизни. Потому и увеличивается сейчас тяга к реализму, что люди все сильнее ощущают тягу к единению, к сопереживанию - на чем держались лучшие произведения "оттепельной" прозы, что затем стало исчезать в идеологизированной (с тем или иным знаком) прозе "застоя", чего было мало в "возвращенной" литературе (при всех прочих достоинствах), что практически исчезло в постмодернизме (вряд ли можно чему-то сопереживать или ужасаться в "Цепном щенке" А. Бородыни ("Знамя",
1996, № 1), где вроде бы немало страшного и эпатирующего - но все выстроено как коллаж из эпизодов и сцен русской классики и кадров телехроники, а куклы и люди меняются местами; тут другой критерий: действительно, не что, а как - как сделано? - вполне законный критерий, но другой). В прозе, основанной на реальном человеческом опыте, возможностей для такого сопереживания больше, в прозе, помнящей об общей для нас всех родине, оно возникает наверняка.

Есть, правда, еще один путь достижения такого читательского сопереживания. Но путь этот - идущий напрямую от русской классики - настолько тяжел и сложен, что можно назвать здесь пока лишь одного путника - Дмитрия Бакина (его рассказ "Стражник лжи" напечатан в "Знамени", 1996, № 1). Его проза насыщена переживанием такой интенсивности, что "влезание" в шкуру героя происходит порой помимо читательского желания - но происходит. Во Франции его называют "русским Камю", у тех, кто читал Фолкнера, в первую очередь возникают ассоциации с автором "Авессалома..." и "Света в августе", но будь Бакин лишь подражателем и продолжателем этих мастеров, его проза вряд ли столь глубоко проникала бы в наше сердце. К глубине экзистенциального отчаяния и яростному накалу чувств здесь добавлено чисто русское - восхищенность непобедимой силой духа. Учит ли чему-либо эта проза? - Конечно, нет. Воспитывает ли? Нет, просто помогает жить, свидетельствуя - ты не один.

Конечно, те авторы, произведения которых я причислил здесь к "новому реализму", вряд ли догадываются об этом, равно как и "отлученные" вряд ли будут сильно переживать. Но мне показалось интересным и небесполезным отметить тенденцию, которая - как бы ни была в конечном итоге обозначена - станет в ближайшее время, уверен, главной в отечественной литературе.

И последнее. Большинство тех, о ком пишу здесь, принадлежат к старшему поколению. И мне могут возразить: то, что вы называете "новым реализмом", - лишь неизжитая у того поколения тяга к идеологизации, и молодые от нее уже освободились. В качестве примера недавно критик М. Золотоносов ("Московские новости", 1996, № 5 от 4-11 февраля) привел подборку рассказов Вл. Березина ("Новый мир", 1995, № 7). Так получилось, что рассказы эти я прочел уже после статьи в "МН" - и изумился: это Березин-то свободен? Да там почти в каждом рассказе такая тоска по отсутствию метафизической основы бытия, такое желание, чтобы она была, - и мужество признать это. А если пустота болит, то это уже не пустота.