Слово "гендер" (от англ, gender - род) означает "социальный" пол, в отличие от пола "биологического" (англ. sex). Введение понятия "гендер" в западную науку было вызвано необходимостью разграничить "естественные" (постоянные) аспекты пола и "искусственные" (переменные, то есть различные в разное время и у разных народов). Иными словами, разграничить то, что природой создано, и то, что смоделировано обществом и через различные микро- и макрополитические техники вменено обоим полам4. Тендерные исследования в различных областях показали, что тот набор поведенческих и психологических характеристик, который традиционно расценивался как исконно женский или исконно мужской, зачастую являет собой не что иное, как поло-ролевой стереотип, социокультурный конструкт. (Существуют и другие определения тендера, более сложные, по отношению к которым вышеприведенное определение является слишком узким, а иногда даже и дискуссионным. Но в рамках нашего исследования мы полагаем определение тендера как "социального" пола более-менее достаточным.) К сожалению, в российском литературоведении тендерных исследований почти не существует: оно, как правило, или игнорирует пол, или же проявляет склонность к вульгарному биодетерминизму, возводящему "социальные... различия между полами в ранг всеобщего биологического императива".

Все это крайне осложняет исследование феномена женского творчества (равно как и мужского). И еще одна сложность: практически невозможно провести жесткую границу между полом "естественным" и полом "социальным", определить степень их взаимовлияния и взаимокорректировки. Так, например, в современном феминизме (то есть движении, направленном против дискриминации по признаку пола) можно условно выделить две тенденции: эгалитарный феминизм, утверждающий, что никаких принципиальных отличий, кроме анатомических и физиологических, между мужчиной и женщиной не существует (то есть не существует половых отличий на уровне психики и менталитета), и так называемый феминизм отличий, утверждающий, что мужчина и женщина равноценны, но различны (психически и ментально). Крайне сложно на сегодняшний день с уверенностью отдать предпочтение какой-либо из этих двух тенденций, ибо социализация пола происходит на столь ранних этапах человеческой жизни, что делает практически невозможным вычленить чистую психику из-под спуда социальных наложений. К тому же сам вопрос о существовании чистой, ничем не обусловленной психики, которая являла бы собой спиритуалистический субстрат, остается открытым. Он относится к области так называемых последних вопросов и по-разному разрешается не только в материалистических науках, но и в различных религиях: несуществующим до утверждений о том, что истинное "я" есть нечто, что человек может обрести только путем преображения (в частности, некоторые религиозные философы считают, что "преображенный" человек не будет иметь пола).

Все это заставляет нас сузить и уточнить задачу нашего исследования. Нашей целью не является дать развернутый многоаспектный анализ литературы, авторами которой являются женщины, с последующими четкими выводами о том, каковы же ее принципиальные отличия от литературы, авторами которой являются мужчины. Исследование также не ставит своей целью дать художественную оценку тем или иным произведениям или рассмотреть во всей полноте творчество тех или иных авторов. Мы рассмотрим только проблему взаимодействия с пространством в прозаических произведениях некоторых современных писательниц, затрагивая тендерный аспект этой проблемы в тех случаях, когда материал дает для этого явные основания, и не затрагивая его, когда явных возможностей для этого в материале нет.

Поскольку мужчины и женщины, как мы попытались это показать, существуют и творчески реализуются не в некоем безвоздушном пространстве, а в конкретном лингвокультурологическом контексте своей эпохи (эпоху можно здесь понимать и в более широком смысле как тысячелетия, и в более узком как десятилетия), то весьма непредусмотрительным и неплодотворным для исследователя было бы игнорировать этот контекст. Ведь лингвокультурологическое пространство не только отражает предполагаемые (в качестве должных) различия, но и порождает их. Иными словами, стремится осуществить (в более гибкой или более жесткой форме) диктат над обоими полами, предписывая им определенные модели полового поведения и зомбируя индивидуальную психику таким образом, чтобы она соответствовала "определенным социокультурным экспектациям, предъявляемым обществом по отношению к человеку на основании принятых там "правил пола""6. И потому хотелось бы сказать еще несколько слов о тендерных аспектах языка, на котором мы говорим и при помощи которого пытаемся самореализоваться в литературе7.

Первое, что бросается в глаза, это то, что язык гендерно не нейтрален. Как на лексическом уровне, так и на грамматическом. Например, если мы произнесем фразу: "Человек, вошедший в комнату, был очень красив", то вряд ли стоит задавать риторический вопрос, существо какого пола представят себе услышавшие эту фразу. И это не случайно: многие лексико-грамматические структуры языка отражают одну из основных тенденций патриархатной культуры отождествлять мужчину и мужское с человеком и общечеловеческим, а женщину и женское, как правило, с половым, частным, специфическим: "Природа ждет царя своего Человека. В миропорядке мужское и есть по преимуществу антропологическое, человеческое начало, женское начало природное...". "Женщина носительница половой стихии в этом мире... У мужчины... большая независимость от пола, чем у женщины, он менее половое существо"8. Такое отождествление мужчины с человеком, а женщины с полом более четко проступает во французском языке, где слово "homme" означает "мужчина" и "человек", а слово "femme" употребляется для обозначения "женщины" и "жены". В русском языке это происходит скорее на грамматическом уровне. Так, например, для обозначения обобщенно-полового одушевленного принято употреблять, как правило, мужской род. Это просматривается на уровне множественного числа существительных (мы говорим: "Вася и Петя друзья", "Маша и Таня подруги", это воспринимается как норма, в то время как попытка сказать "Вася и Маша подруги" вряд ли способна вызвать бурю восторга у гипотетического Васи); на уровне числительных ("трое мужчин", "три женщины", но если речь идет об обоих полах, то "их было трое"); на уровне причастий ("Дорогу осилит идущий", а не, например, "идущая"); на уровне глаголов единственного числа прошедшего времени (например: "Кто начал, тот не начинающий") и т. д. Эта языковая тенденция отождествлять обобщенно-половое (общечеловеческое) с "мужским" за счет поглощения "женской" грамматической формы "мужской" отражает давнюю религиозно-культурную установку рассматривать женщину как производное от мужчины (Ева, якобы сотворенная из ребра Адама), то есть рассматривать женское как несамостоятельное ("лунное" в отличие от "солнечного" Адама) и могущее быть обратно возвращенным в него (мужчину, Адама). Как сказано в Евангелии от Филиппа: "Когда Ева была в Адаме, не было смерти. После того, как она отделилась от него, появилась смерть. Если она снова войдет в него и он ее примет, смерти больше не будет"9. Как мы видим, в приведенной цитате речь идет об ином типе андрогинизма, нежели у Платона, согласно которому некое двуполое муже-женское существо было некогда расчленено на две равных половины. По Библии (вернее, по одной из ее версий, получивших наиболее широкое хождение), Ева сотворена из части Адама: "Жизнь Евы не самобытна, она возникает в Адаме" (С. Булгаков)10. Дальнейшее развитие такой установки в мистической и святоотеческой литературе приводит к утверждению о связи женского начала с греховным: "Ориген, св. Григорий Нисский,
и Максим Исповедник, И. Ск. Эриугена и Я. Беме, в несколько неожиданном единогласии, хотя и по-разному, утверждают, что сотворение жены есть следствие уже начавшегося грехопадения, его первое обнаружение".



 




То есть грамматика в неявном виде отражает тенденцию рассматривать женщину (и весь женский символьный ряд) как нечто недолжное и частное, которое необходимо держать под контролем общего, главного мужского, иногда за счет поглощения этого частного женского общечеловеческим мужским. Глаголы, выражающие эротические отношения между полами, тоже имеют субординационную окрашенность, предписывая женщине роль пассивного сексуального объекта, а мужчине активного субъекта: "она ему отдалась", но "он ее взял", "он ею овладел". Некоторые устойчивые словосочетания (типа "мужской ум" или "женская логика") также служат не только для указания на половые особенности, но и на качество этих особенностей. И потому в данном типе культуры выражение "У Вас настоящий мужской ум", обращенное к женщине, расценивается как комплимент, но мужчина, которому скажут, что у него "настоящая женская логика", вряд ли сочтет себя польщенным. Этот иерархизм в оценке мужского и женского нередко, например, используется в политическом дискурсе, когда слова "женский", "женственный", "бабий" несут на себе ругательную нагрузку: "Еще не было в истории примера, чтобы какой-нибудь народ так обабился, как мы. Россия баба, это говорили многие, говорили давно, т. е. указывали на преобладание черт женских, бабьих, рабьих в психике русского народа... Мы обабились сверху донизу, вдоль и поперек. Рассматривайте Россию как угодно, делите на любые группы, мельчите до индивидуальностей или берите в общем - ничего вы нигде не увидите, кроме самого яркого, выпуклого, беспардонного бабизма..." Эта цитата взята из статьи "Бабская зараза", опубликованной в 1918 году за подписью Антон Крайний (что, как известно, было псевдонимом Зинаиды Гиппиус)12, и в ней автор дает оценку ситуации в революционной России, четко используя стереотипы женственности и последовательно подводя под понятие "баб" российскую буржуазию, рабочих, демократию, кадетов, эсеров, большевиков, А. Луначарского, М. Горького, А. Белого, А. Блока. Любопытно, что усиление патриархатных тенденций и оживление мифологемы о естественном предназначении женщины в современной России и других постсоциалистических странах, отмечаемые сегодня многими исследователями, повлекли за собой и возрождение в современном политическом дискурсе приемов лингвистического сексизма, то есть половой дискриминации языковыми средствами13.



Итак: беглое вглядывание в структуры языка позволяет нам в первом приближении сделать вывод, что женское начало в грамматике русского языка представлено в меньшей степени, чем мужское, и нередко занимает в лексико-грамматических структурах иерархически-подчиненное положение относительно него, а также в ряде случаев содержит в себе уничижительный оттенок. Все это создает определенный психолингвистический эффект, который не всегда очевиден для поверхностных слоев сознания, но именно в силу этой неочевидности проникает в более глубокие пласты индивидуального и общественного сознания и соответственно кодирует его. Наряду с установкой иерархической на формирование поло-ролевых стереотипов в общественном сознании и литературе современной России оказывает влияние и псевдоэгалитарная установка, непосредственно связанная с советским мифом о социальном равноправии мужчины и женщины. Специфика взаимоотношений полов в тоталитарном государстве пока еще очень мало исследована отечественной наукой. Тотальное унижение человеческой личности советским режимом, государственное манипулирование обоими полами путем активного вмешательства в интимную жизнь семьи (своеобразный любовный треугольник "мужчина-женщина-государство", в котором государство выполняло роль сексуального партнера обоих полов), все это создало парадоксальный эффект убежденности современного россиянина в том, что в России нет проблем пола. До сих пор вне сферы внимания тех, кто исследует советский период отечественной истории, остается "мужекратический характер тоталитарной системы", который "отражался не столько в засилии мужчин на всех уровнях принятия решений и управления, но и, это принципиально важно, в определении приоритетов (военное превосходство), целей (создание военно-промышленного комплекса), выборе средств и методов (диктат силы, командно-административный стиль управления)" (Эльвира Новикова "Женщины в политической жизни России")14.

Безусловно, речь идет не о качествах, якобы изначально по самой природе присущих мужчине как таковому. Как справедливо подметила философ Анна Яковлева, "советская женщина, будучи сформирована в маскулинной советской культуре и ставшая ее транслятором и субъектом, с не меньшим правом может быть поименована типом тоталитарной женщины"15. Патриархатный характер тоталитаризма выразился, помимо прочего, в резком преобладании тех черт, которые в его традиционном символизме расцениваются как истинно мужские, над теми, которые принято считать истинно женскими. По всей видимости, существует глубинная связь между политическим стилем советского государства (жесткое регулирование всех сфер человеческой деятельности), скрытой женской дискриминацией (двойной эксплуатацией женского труда на работе и дома, использованием на малоквалифицированных и низкооплачиваемых работах преимущественно женщин), отсутствием в СССР независимого женского движения (зародившееся в России в 60-е годы XIX века, оно было задушено большевиками после Октябрьской революции) и нетерпимостью советской цензуры к художественно-стилистическому (а не только политическому) инакомыслию, и главным образом к стилистике неочерченности и неопределенности (то есть к такой, в которой реализуются качества, приписываемые женскому характеру).


Так же, как, вероятно, есть и своя, хотя, конечно, не прямая взаимосвязь между возрождением в конце 80-х годов женского и феминистского движения в России, массовым прорывом на страницы журналов и других изданий авторов (и мужчин, и женщин), склонных к "женской" стилистике, и выходом в свет одного за другим коллективных сборников современной русской женской прозы, преимущественно "новой волны": "Не помнящая зла" (1990), "Чистенькая жизнь" (1990), "Новые амазонки" (1991), "Абстинентки" (1991), "Глазами женщины" (1993), "Чего хочет женщина..." (1993). Выход подобных сборников, то есть объединение авторов по половому признаку, был невозможен ни в 60-е, ни в 70-е, ни даже в начале 80-х годов. Хотя писательницы, представленные там, мало похожи друг на друга и вряд ли можно говорить об их внешнестилистическом единстве, тем не менее многим из них (хотя и не всем) свойственно стремление к деконструкции традиционных мужских и женских образов, попытка вырваться за пределы той ситуации, когда женщина видит себя исключительно глазами мужчины, а не своими собственными, перестать копировать мужское перо, но реализовать в своем творчестве те качества, которые закодированы в патриархатной культуре как женские. Именно это, пожалуй, и отличает в целом новую женскую прозу от прозы шестидесятниц и семидесятниц (хотя и там и там есть свои исключения). Таков, конечно же в огрубление-схематическом виде, тот литературный и лингвокультурный контекст, в котором существует современная русская женская проза и на который она дает многообразные реакции.

Анализ этих реакций позволяет выделить две тенденции, которые можно условно обозначить как мимикрию и бунт. Под мимикрией мы подразумеваем воспроизводство иерархической и псевдоэгалитарной установок в произведениях писательниц. А под бунтом ломку старых поло-ролевых стереотипов (преимущественно иерархических). (Заметим в скобках, что тендерный анализ литературы, созданной мужчинами, позволяет выявить в ней аналогичные тенденции, а кроме того, массу других интересных моментов с явной и неявной тендерной окраской.) По всей видимости, склонность к мимикрии проявляют писательницы, обладающие "закрытым" типом сознания (системным, дихотомическим, иерархическим), а бунтуют те, чья ментальность смещена в сторону

"открытого" сознания, но все же еще находится в лунной зависимости от сознания "закрытого". В ряде случаев просматривается и третий путь, когда автор существует и вне мимикрии, и вне бунта (с его отрицательной зависимостью от того, против чего бунтуешь), но как бы изливается в мировое пространство, не застревая ни со знаком плюс, ни со знаком минус на отверделостях, порожденных системным сознанием, не ведая границ между "я" и "не-я", проницая собой предметы и оказываясь проницаемым для них. Все эти тенденции: мимикрия, бунт и третий путь крайне редко бывают представлены в чистом виде. Чаще всего их различные проявления в сложнокомбинированном варианте могут присутствовать в одном и том же произведении. При этом тендерный аспект то проступает на поверхность произведения, то присутствует в нем неявным образом.