В начале романа птенец вылетает из своего дворянского гнезда; в конце романа, после ряда волнующих, событий и происшествий, выпавших на его долю, он снова в него возвращается. И такая композиция так же закономерна, создает такую же типическую обстановку для произведения, оформленного в качестве семейных дворянских мемуаров, как композиция «Пиковой дамы» - повести об игроке, начинающейся и заканчивающейся за картами. Между первой и последней главами Пушкин протягивает нити соответствий и даже прямых совпадений. В середине последней главы мы - снова в симбирском поместье Гриневых. Перед нами опять те же старики Гриневы - властный и суровый отец, безропотная, любящая мать; та же обстановка; повторяются и те же характерные детали (чтение отцом Придворного Календаря, упоминание о влиятельном петербургском родственнике, князе Б.).

Но подле стариков Гриневых новое лицо - полюбившаяся им невеста сына - Марья Ивановна Миронова, и нет самого сына, Петруши, осужденного за участие «в замыслах бунтовщиков» и приговоренного к ссылке «в отдаленный край Сибири на вечное поселение». И вот все, словно бы и то же самое, предстает совсем по-иному. Поместная идиллия первой главы, перекликающаяся с первыми тремя бело-горскими главами, оборачивается, как в трех последних белогорских главах, трагедией. Это нагляднее всего можно видеть па сопоставлении двух подчеркнуто параллельных мест из первой и последней глав.

В первой главе: Однажды осенью матушка, варила в гостиной медовое варенье, а я, облизываясь, смотрел на кипучие цепки. Батюшка у окна читал Придворный Календарь, ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи. Наконец батюшка швырнул календарь на диван и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго.

В последней главе: Однажды вечером батюшка сидел на диване, перевертывая листы Придворного Календаря; но мысли его были далеко, и чтение не производило над ним обыкновенного своего действия. Он насвистывал старинный марш. Матушка молча вязала шерстяную фуфайку, и слезы изредка капали на ее работу. Вдруг Марья Ивановна, тут же сидевшая за работой, объявила, что необходимость ее заставляет ехать в Петербург, и что она просит дать ей способ отправиться. Матушка очень огорчилась. «Зачем тебе в Петербург?» - сказала она.- «Неужто, Марья Ивановна, хочешь и ты нас покинуть?» Марья Ивановна отвечала, что вся будущая судьба ее зависит от этого путешествия, что она едет искать покровительства и помощи у сильных людей, как дочь человека, пострадавшего за свою верность.


 



Близость только что приведенных мест подчеркивается одинаковостью их словесного оформления - та же лексика, даже такие же синтаксические обороты- единоиачатие («Однажды осенью матушка… - «.Однажды вечером батюшка…»; «Вдруг он обратился к матушке…» - «Вдруг Марья Ивановна… объявила-»). В то же время именно благодаря этому внешнему параллелизму (вспомним аналогичный случай - первые два приезда на почтовую станцию рассказчика в «Станционном смотрителе») резче проступают существенные изменения, которые произошли в семье Гриневых.

В последней главе, как и в первой, батюшка - с Придворным Календарем в руках. Но в первой главе он внимательно читает его: «Эта книга имела всегда сильное не него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи…» В последней главе он рассеянно переворачивает листы: «…но мысли его были далеко, и чтение не производило над ним обыкновенного своего действия».

В первой главе - «матушка варила в гостиной медовое варенье»; в последней - в той же гостиной «матушка молча вязала шерстяную фуфайку, и слезы йзредко капали на ее работу». Совершенно очевидно, что каждая из этих деталей органически связана со всем остальным, полностью соответствует данной ситуации и потому ложится нужной краской в общий колорит каждой из сцен. Варить варенье матушка должна была именно в первой, в основном идиллической главе; наоборот, так естественно, что в последней главе она вяжет «шерстяную фуфайку» (сперва Пушкин написал было «вязала чулок», но поправил: «фуфайку»), конечно, для сосланного теперь в Сибирь Петруши, который в первой главе, «облизываясь, смотрел на кипучие пенки».

Дальше ход действия в обеих параллельных сценах развертывается совершенно симметрично: приведенная мною выдержка из первой главы заканчивается решением об отъезде Петруши не в Петербург, а в Белогорскую крепость; выдержка из последней главы заканчивается решением Марьи Ивановны, приехавшей из Белогорской крепости, ехать в Петербург. И в том и в другом случае упоминается о слезах матушки. Но «слезы» эти тоже разные. В первом случае матушка плачет горькими слезами при мысли о разлуке с сыном; во втором случае - радостными слезами, слезами надежды на то, что Марье Ивановне удастся ее замысел - добиться оправдания Петруши.

О своем приезде к Пугачеву Гринев, рассказывает: Нас привели прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка. У, ворот стояло несколько винных бочек и две пушки. «Вот и дворец»- сказал один из мужиков: - «сейчас об вас доложим». Я вошел в избу, или во дворец, как называли ее мужики. Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеяны были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и широкой шесток, уставленный горшками,- все было как в обыкновенной избе. Пугачев сидел под образами, в красном кафтане, в высокой шапке, и важно подбочась. Около него стояло несколько из главных его товарищей, с видом притворного подобострастия.

В последней главе о приезде Марьи Ивановны во дворец Екатерины читаем: Чрез несколько минут карета остановилась у дворца. Марья Ивановна с трепетом пошла по лестнице.. Двери перед нею отворились настежь. Она прошла длинный ряд пустых, великолепных комнат; камер-лакей указывал дорогу. Несколько придворных окружали ее и почтительно пропустили Марью Ивановну.