В лирике 1837-1841 годов ощутимо изменяется отношение поэта к объективному миру. В зрелой лирике внешний по отношению к герою мир начинает занимать все более заметное место; Лермонтов теперь стремится к тому, чтобы его личное переживание получало объективную основу, и не только в общем плане, но и как данное, конкретное чувство, обусловленное конкретными обстоятельствами. В стихотворениях появляются точные бытовые реалии, указываются время, те или иные социальные явления. Лермонтов отказывается от напряженного автобиографизма ранних произведений, стихотворения его приобретают более обобщенный смысл.

Герой Лермонтова чувствует свою полную разобщенность со светской толпой и с поколением, к которому он принадлежит. Трагическая коллизия еще более углубляется в результате разлада с самим собой, со своими мечтами, которые теперь кажутся вовсе несбыточными. Недовольство героя направлено и на внешний мир, и на себя. Конфликт в душе поэта обусловливается внешними обстоятельствами жизни и связан с общим развитием мира, идущего по пути «просвещенья». Тема противоположности чистой, младенческой непосредственности хитрым и коварным устремлениям века занимает теперь у Лермонтова гораздо больше места, чем в ранней лирике, где не было столь острого конфликта меж веком минувшим и веком нынешним.

Эта тема волновала не одного Лермонтова, но и Пушкина, и Баратынского, и ранних славянофилов. Для Пушкина итоги человеческого развития находятся не позади, а впереди. В отношении современного ему общества он исполнен глубочайшего пессимизма: «Где благо, там уже на страже Иль просвещенье, иль тиран». Баратынский же, напротив, склонен к принципиально иному решению: человечество движется к своему концу, и идеал заключен не в будущих итогах развития, а в начале его. Поэт выступил пессимистом и в отношении современного социального развития, и в отношении человеческого прогресса вообще. Исходя из тех же противоречий, славянофилы переключили внимание на иную сторону проблемы: только при сохранении истоков русской, национальной, самобытной культуры, только при возвращении к овеянным стариной славным народным обычаям допетровской Руси, еще не европеизированной, можно достичь идеала или рассчитывать на прогрессивное развитие русской национальности. При этом, конечно, волей-неволей закреплялись те формы и устои социально-экономической жизни, которые обусловливали национально-самобытное развитие.

Лермонтовская позиция в этом отношении не была достаточно ясной. И все же некоторые ее грани позволяют сделать вывод, что он искал самостоятельного пути, отличного от традиционных. В одном из ранних стихотворений («Кавказу»), воспринимая Кавказ в духе байронической традиции как прибежище вольности, свободных и нецивилизованных народов, далеких от европейской культуры и ее развращающего влияния, Лермонтов спрашивал:

    * Ужель пещеры и скалы
    * Под дикой пеленою мглы

 



    * Услышат также крик страстей,
    * Звон славы, злата и цепей?

Эта тема с особой остротой и напряженностью развивается в стихотворении «Умирающий гладиатор», где «буйному Риму», изменившему первоначальным «юношеским» грезам и ставшему «развратным», противостоит «жалкий раб», дитя природы. Гибель гладиатора, наделенного естественными человеческими чувствами, заранее предрешена, потому что ему противостоит уже извращенный цивилизацией мир, где он всего лишь «освистанный актер», а не человек. Гладиатор гибнет не в честном бою, а падает жертвой социальной несправедливости. Рим превратил его в «минутную забаву», в простую игрушку, до человеческих мучений ему нет дела («Надменный временщик и льстец его сенатор Венчают похвалой победу и позор… Что знатным и толпе сраженный гладиатор?»).

Лермонтову были созвучны байроновские мысли в «Паломничестве Чайльд-Гарольда». Рим в произведении Байрона и в переводе-переложении Лермонтова - колыбель европейской цивилизации, но Рим, уже клонящийся к закату. Естественные чувства «жалкого раба» несомненнее и человечнее мнимого прогресса и цивилизации. Вторая часть стихотворения, состоящая, как и первая, из двух строф, продолжает сравнение уже в историческом плане. Лермонтов видит историческую закономерность в том, что цивилизация, в основе которой лежат ложные достоинства, сама являет собой жалкое зрелище:

    * Не так ли ты, о европейский мир,
    * Когда-то пламенных мечтателей кумир,
    * К могиле клонишься бесславной головою…

Дух скепсиса, жажда познания, проникшие в европейский мир, уничтожили наивную и безусловную веру, лишили его живой связи с естественными законами человеческого детства, с незамутненной чистотой «светлой юности». Теперь уже европейская цивилизация осмеяна «ликующей толпою». Лермонтов явно намекает на иллюзии просветителей, не заметивших внутренней ущербности своих разумных построений. Рядом «с язвой просвещения» идет образ «гордой роскоши», усвоенный от Руссо, считавшего, что счастье достижимо лишь при абсолютной бедности.