Чичикова, героя гоголевской поэмы, судьба, как из­вестно, не баловала. Были в ней временные взлеты, но были и горькие ощутимые падения. 

После одного из них вынужден был герой заняться делами поверенного. И вот поручили ему однажды заложить в опекунский совет несколько сот крестьян, в результате чего хозяин должен был получить приличный доход. Дело, казалось бы, простое, но одно озадачило Чичикова: половина названных крестьян вымерла, и он не без основания сомневался, что государство станет платить за них день­ги. И потому, придя в контору, он не без робости осве­домился на этот счет. Но секретарь не нашел здесь даже повода для волнений: по ревизской сказке (переписи населения) они еще числились живыми, следовательно, казна и будет платить деньги за них как за живых да работящих крестьян...

Вот из такой нелепицы и родилась невероятная чи­чиковская идея. Воспользовавшись несовершенством закона, он решил приобрести за гроши списки на са­мом деле умерших, но живых по документам крестьян с тем, чтобы заложить их в опекунский совет и полу­чать доход. Таким образом можно было сколотить ог­ромный капитал буквально из ничего. И Чичиков при­нялся за дело...

Первоначально под названием поэмы «Мертвые души» подразумевались именно приобретаемые героем списки мертвых крестьян, но со времен заглавие стало воспри­ниматься в переносном смысле, обозначая духовное омер­твение людей живых. Таковыми в книге выступают в первую очередь помещики, у которых и выкупал Чичи­ков умерших крестьян.

Из них первым мы встречаемся с Маниловым, чело­веком любезным, улыбчивым, хлебосольным, но ник­чемным. Он давно перестал интересоваться не только тем, что происходит в мире, но и не имеет никакого представления о том, что творится в его владениях: не припомнит, как давно подавали ревизскую сказку, сколько умерло крестьян с тех пор... «Хозяйством нельзя сказать, чтобы занимался, — говорит автор о своем пер­сонаже, — он даже никогда не ездил на поля, хозяйство шло как-то само собою».

В гостиной у него стояла прекрасная мебель, обтяну­тая щегольской шелковой материей, но на два кресла ее не хватило, и вот на протяжении нескольких лет кресла эти стоят обтянутые простой рогожей: все как- то некогда заняться ими. В некоторых комнатах вооб­ще не было мебели, хотя в первые дни после свадьбы и говорилось о том, что надо бы их как-нибудь обставить. А женат он был вот уже лет восемь как...

Показателем его развития является и заложенная на четырнадцатой странице книжка, которую он «посто­янно читал уже два года»...

Если и отдавался чему-нибудь с душой Манилов, так это мечтаниям. Любил он мысленно прорывать подзем­ный ход от своего дома, но куда и с какой целью — оставалось загадкой и для него самого. Также представ­лял он себе замечательный каменный мост, выстроен­ный через пруд, «на котором бы были по обеим сторо­нам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян».

Замечательнее всего здесь то, что мост предполага­лось построить не через реку, что имело бы смысл и пользу, а через пруд, который в любом случае можно обойти или объехать. И зачем именно на этом мосту нужно продавать крестьянскую утварь? Удобней ведь прямо на улице.- Но такой уж был человек, практичес­кая цель его совершенно не интересовала, ему важно было летать в эмпиреях. И не случайно имя его стало нарицательным, и обозначают им беспочвенных фанта­зеров и никчемных людей.

Яркую личность представляет из себя Ноздрев, «в не­котором отношении исторический человек», потому как ни одно мероприятие с его участием не обходилось без «истории». Ноздрев пышет здоровьем, энергия его бьет через край. Он готов заняться любым делом, но не од­ного из них не доводит до конца. В одну минуту он может предложить в качестве товара жеребца, каурую кобылу, серого коня, пару собак, «бочковатость ребр» которых просто «уму непостижимая», шарманку, брич­ку и так бесконечно. И все это не столько ради корыст­ной цели, сколько из того, что ему нравится сам про­цесс купли-продажи. Это человек, чьи слова при всей расположенности к нему нельзя принимать всерьез. Он врет на каждом шагу не с тем, чтобы обмануть вас с какой-то выгодой для себя, а просто потому, что это стало его натурой.
Единственной настоящей страстью Ноздрева были собаки. Только среди них он чувствовал себя «совер­шенно как отец среди семейства». И это при том, что у него было двое ребятишек, которые «решительно ему были не нужны».


 






Из всей галереи помещиков, представленных Гого­лем, ничтожность и социальное уродство достигает сво­его предельного выражения в образе Плюшкина. Поме­щик, обладатель огромных богатств, он при этом тря­сется над каждым клоком сена, над каждым куском хлеба. Если уж и предложит он гостю стакан чая, то прежде велит кухарке с сухаря к нему соскоблить пле­сень, да крох чтоб не вздумала выбрасывать, а снесла в курятник... если же Плюшкин придет в такое располо­жение, что захочет угостить гостя чем-нибудь покрепче чая, то это непременно будет ликерчик, приготовлен­ный еще супругой-покойницей, куда понапичкались «козявки и всякая дрянь» и который хозяин собствен­норучно очистил от этой гадости...

Над Плюшкиным довлеет безгранично одна страсть — накопительство. Оно давно потеряло какой-либо разум­ный смысл, превратившись в своеобразную навязчивую идею. Он с головой уходит в собирание «богатств» в виде кусочка сургуча, тряпки, высохшего лимона, отломан­ной ручки кресла, двух перьев, запачканных чернила­ми, пожелтевшей зубочистки и т. д. За этим занятием он и не обратил внимание на то, как сбежала от него одна дочь, умерла другая, проигрался в карты и, долж­но быть, застрелился сын... Однако, когда приехала к нему дочка, он ее простил, даже дал маленькому внуч­ку поиграть какой-то пуговицей на столе, денег, прав­да, не дал ни копейки. «А между тем в хозяйстве доход собирался по-прежнему: столько же оброку должен был принесть мужик, таким же приносом орехов обложена была всякая баба, столько же поставов холста должна была наткать ткачиха, — все это сваливалось в кладо­вые, и все становилось гниль и прореха, и сам он обра­тился наконец в какую-то прореху на человечестве».

Образы помещиков, выведенные Гоголем, свидетель­ствуют о том, что такие люди не могут быть ни вопло­щением истинного разума, ни создателями духовных ценностей. Это люди с омертвевшими душами, совер­шенно не способные ни думать о своем отечестве, ни служить его процветанию.

На фоне этих паразитов автор показывает и черты народного характера. Хотя он будто и совестится перед читателем, что занимает его внимание «людьми низко­го класса», но тут же объясняет, что «любит чрезвы­чайно быть обстоятельным во всем», и в первую оче­редь показывает слугу Чичикова Петрушу, который «носил всегда с собою какой-то свой особенный воздух», спал, не раздеваясь, и даже имел «благородное побуж­дение к просвещению... Ему нравилось не то, о чем чи­тал он, но больше самое чтение... что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит».

Если Петруша всегда отмалчивался, когда барин де­лал ему наставления, то кучер Селифан наоборот счи­тал своим долгом изложить в ответ свою точку зрения. Если Чичиков предупреждал, что бричка вот-вот пере­вернется, Селифан очень рассудительно и обстоятельно ему возражал: «Нет, барин, как можно, чтоб я опроки­нул. Это нехорошо опрокинуть, я уж сам знаю; уж я никак не опрокину». А когда бричка все-таки перевер­нулась, изумленный таким непредвиденным случаем, он после некоторого размышления говорил: «Вишь ты, и перекинулась!»
Какое-то грустное и трогательное чувство оставляет одиннадцатилетняя Палашка, показывающая дорогу кучеру, но не различающая, где лево, а где право. Ви­димо, из тех же чувств говорит ей вслед Селифан пе­чально: «Эх ты, черноногая!», когда девочка по грязи побрела обратно в деревню уже довольная тем, что по­сидела на козлах.

Бестолковыми кажутся дядя Митяй и дядя Миняй, которые «накаливают» и «пришпандоривают кнутом» спутавшихся лошадей вместо того, чтобы спокойно их развести.

С людьми другого склада— ловкими, сноровисты­ми, хорошо знающими свое дело — знакомимся мы в имении Собакевича. Их правда, уже нет в живых, но и после смерти они оставили по себе добрую память. Даже такой медведь, как Собакевич, иной раз приходит в вос­хищение от их работы: «Вот, например, каретник Ми­хеев! — говорит он Чичикову, — ведь больше никаких экипажей не делал, как только рессорные... А Пробка Степан, плотник? я голову прозакладаю, если вы где сыщите такого мужика. Ведь что за силища была! Слу­жи он в гвардии, ему бы бог знает что дали, трех аршин с вершком ростом!.. Милушкин, кирпичник! мог поста­вить печь в каком угодно доме, Максим Телятников, сапожник, что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо, и хоть бы в рот хмельного. А Еремей Со- рокоплехин! да этот мужик один станет за всех, в Мос­кве торговал, одного оброку приносил по пятисот руб­лей. Ведь вот какой народ!..»

Народ в поэме представлен неоднородный. Рядом с Пробкой Степаном, который «все губернии исходил с топором за поясом и сапогами на плечах, съел на грош хлеба да на два сушеной рыбы, а в мошне, чай, притас­кивал всякий раз домой целковиков по сту», встречаем­ся с Петром Савельевым Неуважай-Корыто, о котором Чичиков невольно задумался: «Мастер ли ты был или просто мужик, и какою смертью тебя прибрало? в каба­ке ли, или середи дороги переехал тебя сонного неук­люжий обоз?». А вот Попов, дворовый человек, грамо­тей, не бравший в руки ножа, но «проворовавшийся благородным образом». В какой-то степени типична, на­верно, судьба Максима Телятникова, который учился сапожному мастерству у немца, бившего его ремнем по спине за неаккуратность и одновременно хвалившего, потому что был он «чудо, а не сапожник». И вот, когда кончилось ученье, завел он себе лавчонку, достал деше­во гнилой кожи и выиграл с каждого сапога вдвое. Но недели через две перелопались его сапоги и выбранили его «подлейшим образом», после чего лавчонка запус­тела, а он пошел «попивать да валяться по улицам, при­говаривая: «Нет, плохо на свете! Нет житья русскому человеку, все немцы мешают...»

В поэме Гоголя русский человек представлен разно- планово: с одной стороны, он и пьяница, и лентяй, и бестолков, а с другой — работящ, талантлив, способен переносить любые трудности. И если присутствуют в поэме души «живые», то в первую очередь это относит­ся к людям из народа. Ведь не случайно чичиковский экипаж, собранный и снаряженный ярославским расто­ропным мужиком, управляемый не ямщиком в немец­ких ботфортах, а русским Сёлифаном, в котором и было примечательного, что борода да рукавицы, вырастает в образ птицы-тройки, ставший символом России.