«От природы Отелло не ревнив — напротив: он доверчив» (Пушкин). Этой природой был варварский патриархальный мир. С ним герой соединен внутренней связью, хранит о нем прочную память, ему обязан своей доверчивостью — наивной, лишенной проницательности, легко уязвимой и потому неустойчивой, легко переходящей в подозрительность. Злосчастный платок, подаренный Отелло его матерью, сыгравший роковую роль в трагическом развитии событий, не случайная деталь интриги, какой она является в новелле Чинтио. Он прямое напоминание о времени «незрелой юности» героя, далекой и еще близкой, неизжитой и милой его сердцу. Когда Брабанцио, взбешенный любовью Дездемоны к мавру, обвиняет его в чернокнижье и колдовстве, тот с достоинством высокой мысли, чуждой суеверий, и с чистым сердцем, свободным от предрассудков, оправдывает свою любовь перед сенатом. Но вскоре сам он, как только внешней силой всколыхнется в нем былое с его верой в магию и ворожбу, скажет Дездемоне: ...Береги платок Заботливее, чем зеницу ока.

Достанься он другим иль пропади, Ничто с такой бедою не сравнится. (3,4) Широкая и зрелая прямота сочетаются в Отелло с наивной и дикой непосредственностью, одно привито к другому, и привой колеблется на зыбком черенке. Яго примеряется точно, когда в свою интригу вплетает «магический» платок: он знает уязвимые места своей живой мишени, и наивная доверчивость Отелло отзывается на лживый и коварный голос. К любви Отелло относится с доверием, ищет и находит в ней могучий источник, необходимый для полноты и гармонии жизни. Любовь Дездемоны приносит ему 28 истинное счастье, освобождая его от страха перед хаосом. Мера любви Отелло — широкая ренессансная мера, предполагающая единство духа и плоти и не замыкающая человека в узколичном или семейном кругу; напротив, любовь — условие нормального гражданского чувства и энергичной деятельности в большом мире. И все же любовь Отелло и Дездемоны, как чувство непосредственное, почтительно склоняется перед гражданским долгом и доблестью.

Дездемона не ослеплена экзотическим чувством, она любит благородного мавра и не отделяет человека от его личных и гражданских достоинств. Отелло, едва почувствовав приступы ревности, полагает легко отделаться от этой «зеленоглазой ведьмы», решительно и щедро отказавшись от любви: «Прощай любовь, прощай и ревность», еще уверенно рассуждает он (3, 3) в наивной надежде сохранить свою цельность, отступив на прежние позиции, отдав полное предпочтение славной службе, в которой в равной мере удовлетворяют себя долг и честолюбие. Но эта позиция еще и уже — не ренессансного человека. «Шекспир, сам актер и умный человек, умел не только речами, но восклицаниями, жестами, повторением слов выражать душевные состояния и изменения чувств, происходящие в действующих лицах»,— писал Л. Н. Толстой в статье «О Шекспире и о драме», в которой он развенчивал великого трагического поэта и драматурга. Толстой был субъективен в своей критике Шекспира, но, как можно видеть, не был вовсе односторонен. Речи Отелло, возбужденные ревностью, выражают стремительное изменение чувств и резкую перемену в его нравственном облике. В начале краткого монолога, более краткого, чем знаменитый монолог Гамлета «Быть или не быть...», уязвленное подозрением чувство Отелло еще сохраняет и трепетную теплоту, и благородство: Если это правда И будут доказательства, что ты Дичаешь, мой неприрученный сокол, Прощай, лети, я путы разорву, Хотя они из нитей сердца сшиты. (3,3) Но тут же, через несколько строк, перелом этого чувства и скачок от любви к ненависти: «Мне может только ненависть помочь». И по сути тот же, что и в случае с Гамлетом, вывод: Высокое неприложимо к жизни.

Все благородное обречено, — 29 вывод помраченного сознания, как-то сразу теряющего веру в идеал, в человека, в реальную человечность. Доблестный и прославленный герой, только что испытавший полноту высокого человеческого чувства и радость гармоничного и деятельного бытия, с невероятной поспешностью готов отрешиться от всего им обретенного и от себя, своей человеческой сущности, от «богоподобного разума», перестать быть человеком — «красой вселенной», пережить жалкую метаморфозу: Я б предпочел быть жабою на дне Сырого подземелья, чем делиться Хоть долею того, что я люблю. (3,3) Под воздействием злого и коварного навета доблестный Отелло готов отрешиться от возвышенного чувства, подавить его чувством низким, злобным и мстительным, и воспаленная этим чувством мысль его для своего выражения ищет образ не в сфере человеческого, самой подходящей для нее оказывается образ рептилии: О ненависть и месть, со мною будьте И грудь раздуйте мне шипеньем змей. (3,3) Сомнение в идеале, неверие в возможность реальновозвышенного, мысль о том, что все благородное обречено, утрата высокого, благородного доверия, эгоистическая сосредоточенность на собственной персоне влекут за собой взрыв дикой и мстительной ярости: На свете есть Ножи, костры, колодцы, петли, яды... (3, 3)

 





Дикая и мстительная ярость подавляет в герое простейшие элементы человечности, попирает элементарную справедливость, выражает себя в извращенно издевательском требовании: Сначала повесить, а потом заставить сознаться. (4, 1) Посеяв коварным наветом в душе Отелло семена недоверия и ревности, Яго в утешение ему дает совет: «А главное, не надо углубляться в вопросы эти...» (3, 3). Не надо углубляться... По форме почти то же, что советовал Горацио Гамлету: «Не надо смотреть слишком пристально». По существу же выражение разных ориен30 таций. Яго хочет отравить сознание Отелло, убедить его, что «высокое неприложимо к жизни», развенчать доблестного Отелло, опустить его до себя, устроить себе потеху и добиться выгоды. Яго уверен, что чем настойчивее он будет убеждать Отелло «не углубляться» в тревожащие его вопросы, тем решительнее тот будет это делать. Отелло, как и Гамлет, «жаждет ясности». У него эта жажда не изначальна, поначалу он предпочитал незнание горькой истины — знанию: «Я был бы счастлив, если б целый полк//Был близок с ней, а я не знал об этом» (3, 3). Жажду ясности возбуждает в нем Яго с единственной целью побудить его принять мерзкую ложь за безусловную истину. Он пользуется высокой, однако наивной доверчивостью Отелло, который безусловно доверяет негодяю и подлецу. Яго Надеюсь, вам известно, Как я вам предан? Отелло Именно затем, Что мне известно, как ты прям и честен И слов не стал бы на ветер бросать, Пугают так меня твои намеки. Полуслова — язык клеветника, Но у порядочного человека Такие недомолвки — крик души, Которая не вынесла молчанья. (3, 3)

Отелло бессилен справиться со своим чувством к Дездемоне. Как бы то ни было, оно захватило его, незаметно и как-то вдруг превратилось в страсть, пугающую его самого. Это чувство необходимо ему для цельности и полноты существования. Трагично, что радость обернулась несчастьем, но к прежнему состоянию он вернуться не может, как не может теперь и удовлетвориться им: Прощай, покой! Прощай, душевный мир! Прощайте, армии в пернатых шлемах, И войны — честолюбьс храбрецов, И ржущий конь, и трубные раскаты, И флейты свист, и гулкий барабан... Конец всему. Отелло отслужил! (3, 3) Это не предчувствие отставки, которую вскоре даст ему венецианский сенат, она неизбежное следствие событий, суть дела не в тайных умыслах сената, — Отел31 ло сам себе дает отставку, может быть еще смутно сознавая, что «конец всему», что он «отслужил», что к прошлому возврата нет, в нем рушится цельность старого мира и наивная цельность Ренессанса, а новой, более возвышенной и человечной цельности, которую он ощутил, ему не обрести, не отстоять в условиях, концентрированным выражением которых выступает Яго.

В смятении Отелло начинает повторять средневековые заклятья: Смирять молитвой, строгостью, постом И умерщвленьем плоти. В ней есть дьявол... (3,4) И этот возврат к мрачному средневековью сближает героя с Яго. Возможно, что движение его чувств идет в обратной последовательности — от цинизма Яго к средневековому мракобесью. Возможно, это процесс параллельный, — существенно иное: Отелло, поднятый Возрождением, не изжил в себе средневековья, влияния патриархальной среды. «Мавр от природы благороден, доверчив, нежен и великодушен» — так поставил вопрос Вильям Хезлит в книге «Персонажи шекспировских пьес» (1817).